Rating: (0 Rating)

Оценка 1 Оценка 2 Оценка 3 Оценка 4 Оценка 5

Оскар Уайльд

ОСКАР УАЙЛЬД

Перевод С. Лихачевой

То

Mrs William H. Grenfell of Taplow Court (Lady Desborough)

THE BIRTHDAY OF THE INFANTA

It was the birthday of the Infanta. She was just twelve years of age, and the sun was shining brightly in the gardens of the palace. Although she was a real Princess and the Infanta of Spain, she had only one birthday every year, just like the children of quite poor people, so it was naturally a matter of great importance to the whole country that she should have a really fine day for the occasion. And a really fine day it certainly was1. The tall striped tulips stood straight up upon their stalks, like long rows of soldiers, and looked defiantly across the grass at the roses, and said: ’We are quite as splendid as you are now.’ The purple butterflies fluttered about with gold dust on their wings, visiting each flower in turn; the little lizards crept out of the crevices of the wall, and lay basking in the white glare; and the pomegranates split and cracked with the heat, and showed their bleeding red hearts. Even the pale yellow lemons, that hung in such profusion from the mouldering trellis and along the dim arcades, seemed to have caught a richer colour from the wonderful sunlight, and the magnolia trees opened their great globe-like blossoms of folded ivory, and filled the air with a sweet heavy perfume. The little Princess herself walked up and down the terrace with her companions, and played at hide and seek round the stone vases and the old moss-grown statues. On ordinary days she was only allowed to play with children of her own rank, so she had always to play alone, but her birthday was an exception, and the King had given orders that she was to invite any of her young friends whom she iiked to come and amuse themselves with her. There was a stately grace about these slim Spanish children as they glided about, the boys with their large-plumed hats and short fluttering cloaks, the girls holding up the trains of their long brocade gowns,

Посвящается миссис Уильям X. Гренфелл из Таплоу-корт (леди Деборо).

День рождения инфанты

У Инфанты был день рождения. Ей только что исполнилось двенадцать, и солнце ярко сияло в садах дворца. Хотя она была самой настоящей Принцессой и притом Инфантой Испании, день рождения ей справляли только раз в году, ровно так же, как и детям последнего из бедняков, засим вполне естественно, что обеспечить к такому случаю ясный день стало делом государственной важности. И день выдался воистину ясным. Высокие полосатые тюльпаны, распрямив стебельки, замерли навытяжку, словно длинные шеренги воинов, и вызывающе поглядывали через лужайку на розы, говоря: «Уж сегодня мы вам в великолепии не уступим». Пурпурные бабочки с осыпанными золоченой пыльцой крылышками порхали вокруг, навещая каждый цветок по очереди; крохотные ящерки выползли из трещин в стене и теперь грелись в ослепительном сиянии утра; плоды граната лопались и трескались на жаре, являя взору свои кровоточащие сердца. Даже бледно-желтые лимоны, что в таком изобилии качались над полуразрушенными от времени декоративными решетками и вдоль тенистых аркад, словно бы обрели новые, более яркие краски в золотом солнечном зареве; а магнолии раскрыли огромные шаровидные цветки, словно сложенные из слоновой кости, разливая в воздухе нежный, дурманящий аромат. Сама же маленькая Принцесса прогуливалась по террасе в окружении своих спутников и играла в прятки среди каменных ваз и древних замшелых статуй. В обычные дни ей позволялось играть только с детьми, равными ей по рангу, так что Инфанта волей-неволей играла одна, но в день рождения делалось исключение, поэтому Король распорядился, чтобы Принцесса созвала всех своих юных друзей - повеселиться

And shielding the sun from their eyes with huge fans of black and silver. But the Infanta was the most graceful of all, and the most tastefully attired, after the somewhat cumbrous fashion of the day. Her robe was of grey satin, the skirt and the wide puffed sleeves heavily embroidered with silver, and the stiff corset studded with rows of fine pearls. Two tiny slippers with big pink rosettes peeped out beneath her dress as she walked. Pink and pearl was her great gauze fan, and in her hair, which like an aureole of faded gold stood out stiffly round her pale little face, she had a beautiful white rose. From a window in the palace the sad melancholy King watched them. Behind him stood his brother, Don Pedro of Aragon, whom he hated, and his confessor, the Grand Inquisitor of Granada2, sat by his side. Sadder even than usual was the King, for as he looked at the Infanta bowing with childish gravity to the assembling courtiers, or laughing behind the fan at the grim Duchess of Albuquerque3 who always accompanied her, he thought of the young Queen, her mother, who but a short time before - so it seemed to him - had come from the gay country of France4, and had withered away in the sombre splendour of the Spanish court, dying just six months after the birth of her child, and before she had seen the almonds blossom twice in the orchard, or plucked the second year"s fruit from the old gnarled fig-tree that stood in the centre of the now grass-grown courtyard. So great had been his love for her that he had not suffered even the grave to hide her from him. She had been embalmed by a Moorish physician5, who in return for this service had been granted his life, which for heresy and suspicion of magical practices had been already forfeited, men said, to the Holy Office, and her body was still lying on its tapestried bier in the black marble chapel of the Palace, just as the monks had borne her on that windy March day nearly twelve years before. Once every month the King, wrapped in a dark cloak and with a muffled lantern in his hand, went in and knelt by her side calling out, "Mi reina! Mi reina! and sometimes breaking through the formal etiquette that in Spain governs every separate action of life, and sets limits even to the sorrow of a King, he would clutch at the pale jewelled hands in a wild agony of grief, and try to wake by his mad kisses the cold painted face. To-day he seemed to see her again, as he had seen her First at

Вместе с нею. Эти хрупкие дети-испанцы двигались с величественной грацией: мальчики - в шляпах с перьями и в коротких развевающихся плащах, девочки - придерживая шлейфы длинных парчовых платьев и заслоняясь от солнца широкими черно-серебряными веерами. Но грациознее всех была Инфанта, и наряд ее, дань несколько громоздкой моде того времени, изысканностью затмевал все прочие. Платье ее было из серого атласа, юбка и широкие рукава с буфами богато расшиты серебром, а тесный корсет отделан рядами превосходных жемчужин. Крохотные туфельки с пышными розовыми бантами выглядывали из-под края платья при ходьбе. Огромный кисейный веер переливался жемчужно-розовым, а в волосах, что обрамляли ее бледное личико подобно ореолу поблекшего золота, красовалась прелестная белая роза. Печальный и удрученный Король наблюдал за детьми из окна дворца. Рядом стоял ненавистный ему брат, дон Педро Арагонский, а королевский исповедник, Великий Инквизитор Гранады, восседал тут же. Сегодня Король казался грустнее, чем обычно, ибо глядя на то, как Инфанта с детской серьезностью наклоняет головку в ответ на любезности придворных или смеется, закрывшись веером, над угрюмой герцогиней Альбукеркской, своей неизменной спутницей, он вспоминал о матери Инфанты, о молодой Королеве, которая совсем недавно - так ему казалось - приехала из веселой Франции и угасла среди мрачного великолепия испанского двора, и умерла шесть месяцев спустя после рождения дочери - умерла, так и не успев увидеть во второй раз, как зацветет в саду миндаль, так и не собрав второго урожая со старого, кряжистого инжирного дерева, что красовалось в самом центре внутреннего дворика, ныне поросшего травою. Столь великой любовью любил ее Король, что не позволил и могиле отнять у него возлюбленную. Мавританский лекарь набальзамировал тело, а в награду за услугу ему подарили жизнь, на которую, по слухам, уже претендовала Святая Инквизиция, в связи с еретическим образом мыслей сего достойного и по подозрению в колдовстве; и умершая до сих пор покоилась на задрапированных похоронных дрогах в дворцовой часовне черного мрамора, куда монахи принесли ее в тот ветреный мартовский день двенадцать лет назад. Раз в месяц король,

The Castle of Fontainebleau6, when he was but fifteen years of age, and she still younger. They had been formally betrothed on that occasion by the Papal Nuncio7 in the presence of the French King and all the Court, and he had returned to the Escurial8 bearing with him a little ringlet of yellow hair, and the memory of two childish lips bending down to kiss his hand as he stepped into his carriage. Later on had followed the marriage, hastily performed at Burgos, a small town on the frontier between the two countries, and the grand public entry into Madrid with the customary celebration of high mass9 at the Church of La Atocha, and a more than usually solemn auto-da-fe10, in which nearly three hundred heretics, amongst whom were many Englishmen, had been delivered over to the secular arm to be burned. Certainly he had loved her madly, and to the ruin, many thought, of his country, then at war with England for the possession of the empire of the New World. He had hardly ever permitted her to be out of his sight; for her, he had forgotten, or seemed to have forgotten, all grave affairs of State; and, with that terrible blindness that passion brings upon its servants, he had failed to notice that the elaborate ceremonies by which he sought to please her did but aggravate the strange malady from which she suffered. When she died he was, for a time, like one bereft of reason. Indeed, there is no doubt but that he would11 have formally abdicated and retired to the great Trappist monastery12 at Granada, of which he was already titular Prior, had he not been afraid to leave the little Infanta at the mercy of his brother, whose cruelty, even in Spain, was notorious, and who was suspected by many of having caused the Queen"s death by means of a pair of poisoned gloves that he had presented to her on the occasion of her visiting his castle in Aragon. Even after the expiration of the three years of public mourning that he had ordained throughout his whole dominions by royal edict, he would never suffer his ministers to speak about any new alliance, and when the Emperor himself sent to him, and offered him the hand of the lovely Archduchess of Bohemia, his niece, in marriage, he bade the ambassadors tell their master that the King of Spain was already wedded to Sorrow, and that though she was but a barren bride he loved her better than Beauty; an answer that cost his crown the rich provinces of the Netherlands13, which soon after, at the Emperor"s instigation, re- »:.л

Завернувшись в темный плащ и с потайным фонарем в руке входил в часовню, опускался на колени подле нее и взывал: «Mi reina! Mi reina!»*, - а порою, нарушая строгий этикет, что в Испании диктует каждый шаг и устанавливает границы даже королевской скорби, он в неуемном приступе горя сжимал бледную, унизанную кольцами руку, и старался пробудить к жизни холодное, нарумяненное лицо неистовыми поцелуями. Сегодня Король словно бы снова увидел ее такой, какой она впервые предстала его взгляду в замке Фонтенбло, когда ему было только пятнадцать, а ей и того меньше. В тот день их формально обручил Папский Нунций в присутствии французского короля и всего двора, и монарх Испании возвратился в Эскуриал, увозя с собою золотой локон и воспоминание о прикосновении детских губ к своей руке, когда он уже садился в карету. А потом последовала брачная церемония, поспешно свершенная в Бургосе, небольшом городке на границе между двумя странами, и блистательный въезд в Мадрид; в церкви Да Аточа, как подобает, отслужили торжественную мессу с пением, а завершилось все на диво великолепным аутодафе, и около трех сотен еретиков, в числе которых оказалось немало англичан, были переданы светским властям и посланы на костер. Воистину Король безумно любил ее, и, как считали многие, в ущерб интересам собственной державы, что в ту пору воевала с Англией за империю Нового Света. Король не расставался с ней ни на минуту; ради нее он забывал - или делал вид, что забывал - все государственные дела первостепенной важности, и, жертва той ужасной слепоты, коей страсть поражает рабов своих, не заметил, что изысканные церемонии, которыми он старался порадовать возлюбленную, только усиливают таинственный недуг, от которого страдала юная Королева. Когда она умерла, он на какое-то время словно бы лишился рассудка. Воистину не приходилось сомневаться, что Король официально отрекся бы от престола и удалился бы в монастырь траппистов в Гранаде, номинальным приором которого уже являлся, если бы не страх ос-

Mi reina! - Моя королева! (исп.) volted against him under the leadership of some fanatics of the Reformed Church. His whole married life, with its fierce, fiery-coloured joys and the terrible agony of its sudden ending, seemed to come back to him to-day as he watched the Infanta playing on the terrace. She had all the Queen"s pretty petulance of manner, the same wilful way of tossing her head, the same proud, curved, beautiful mouth, the same wonderful smile - vrai sourire de France indeed - as she glanced up now and then at the window, or stretched out her little hand for the stately Spanish gentlemen to kiss. But the shrill laughter of the children grated on his ears, and the bright pitiless sunlight mocked his sorrow, and a dull odour of strange spices such as embalmers use, seemed to taint - or was it fancy? - the clear morning air. He buried his face in his hands, and when the Infanta looked up again the curtains had been drawn, and the King had retired. She made a little moue of disappointment, and shrugged her shoulders. Surely he might have stayed with her on her birthday. What did the stupid State-affairs matter? Or had he gone to that gloomy chapel, where the candles were always burning, and where she was never allowed to enter? How silly of him, when the sun was shining so brightly, and everybody was so happy! Besides, he would miss the sham bull-fight14 for which the trumpet was already sounding, to say nothing of the puppet-show and the other wonderful things. Her uncle and the Grand Inquisitor were much more sensible. They had come out on the terrace, and paid her nice compliments. So she tossed her pretty head, and taking Don Pedro by the hand, she walked slowly down the steps towards a long pavilion of purple silk that had been erected at the end of the garden, the other children following in strict order of precedence15, those who had the longest names going first. A procession of noble boys, fantastically dressed as toreadors, came out to meet her, and the young Count of Tierra-Nueva, a wonderfully handsome lad of about fourteen years of age, uncovering his head with all the grace of a born hidalgo and grandee of Spain, led her solemnly in to a little gilt and ivory chair that was placed on a raised dais above the arena. The children grouped themselves all round, fluttering their big fans and whispering to

Тавить маленькую Инфанту во власти своего брата, чья жестокость стала притчеи во языцех даже в привыкшей ко всему Испании. Воистину многие подозревали, что именно он ускорил смерть Королевы посредством пары отравленных перчаток, подаренных юной монархине в тот день, когда она почтила визитом замок дона Педро в Арагоне. Даже по истечении трехгодичного срока общенародного траура, что Его величество ввел во всех своих владениях особым королевским эдиктом, Король не позволял своим министрам заговаривать о новом союзе, и когда сам Император прислал к нему послов и предложил ему руку очаровательной эрцгерцогини Богемской, своей племянницы, он велел послам передать своему господину, что Король Испании уже обвенчан со Скорбью, и хотя эта жена не подарит ему наследника, он любит ее сильнее, чем Красоту; этот ответ стоил испанской короне богатых нидерландских провинций, что вскорости, поощряемые Императором, взбунтовались против него под предводительством фанатиков реформистской церкви. Вся его супружеская жизнь, с неистовыми, огненно-цветными испепеляющими радостями и невыносимой агонией нежданной утраты, воскресла в памяти Короля в тот день, пока он наблюдал за играющей на террасе Инфантой. Она унаследовала все прелестное своеволие Королевы, ее ребячливо-дерзкую манеру запрокидывать головку, ее горделивый изгиб нежных губ; та же дивная улыбка - воистину vrai sourire de France* - играла на устах ее, когда Инфанта поглядывала на окна или протягивала крошечную ручку для поцелуя статным испанским грандам. Но звонкий детский хохот резал слух Короля, и яркое безжалостное солнце словно бы насмехалось над его скорбью, и тягучий аромат заморских пряностей, которыми пользуются для бальзамирования, словно бы разливался в чистом утреннем воздухе - или это ему показалось? Он закрыл лицо руками, и когда Инфанта снова подняла взгляд, занавеси были опущены и Король удалился. Инфанта состроила недовольную гримаску и пожала плечами. Мог бы и побыть с нею в день ее рождения! На что

* vrai sourire de France - настоящая улыбка Франции (фр.). each other, and Don Pedro and the Grand Inquisitor stood laughing at the entrance. Even the Duchess - the Camerera-Mayor16 as she was called - a thin, hard-featured woman with a yellow ruff, did not look quite so bad-tempered as usual, and something like a chill smile flitted across her wrinkled face and twitched her thin bloodless lips. It certainly was a marvellous bull-fight, and much nicer, the Infanta thought, than the real bull-fight that she had been brought to see at Seville, on the occasion of the visit of the Duke of Parma to her father. Some of the boys pranced about on richly-caparisoned hobby-horses brandishing long javelins with gay streamers of bright ribands attached to them; others went on foot waving their scarlet cloaks before the bull, and vaulting lightly over the barrier when he charged them; and as for the bull himself, he was just like a live bull, though he was only made of wickerwork and stretched hide, and sometimes insisted on running round the arena on his hind legs, which no live bull ever dreams of doing. He made a splendid fight of it too, and the children got so excited that they stood up upon the benches, and waved their lace handkerchiefs and cried out: Bravo toro! Bravo toro! just as sensibly as if they had been grown-up people. At last, however, after a prolonged combat, during which several of the hobby-horses were gored through and through17, and their riders dismounted, the young Count of Tierra-Nueva brought the bull to his knees, and having obtained permission from the Infanta to give the coup de grace, he plunged his wooden sword into the neck of the animal with such violence that the head came right off, and disclosed the laughing face of little Monsieur de Lorraine, the son of the French Ambassador at Madrid. The arena was then cleared amidst applause, and the dead hobby-horses dragged solemnly away by two Moorish pages in yellojv and black liveries, and after a short interlude, during which a French posture-master performed upon a tight-rope, some Italian puppets appeared in the semi-classical tragedy of Sophonisba18 on the stage of a small theatre that had been built up for the purpose. They acted so well, and their gestures were so extremely natural, that at the close of the play the eyes of the Infanta were quite dim with tears. Indeed some of the children really cried, and had to be comforted with sweetmeats, and the

Сдались ему эти вздорные государственные дела? Или он ушел в ту мрачную часовню, где всегда горят свечи и куда ее не пускают? Ну и глупо - в такой-то день, когда ярко светит солнышко и все так счастливы! Кроме того, он пропустит потешный бой быков, о котором уже возвещают трубы, не говоря уже о театре марионеток и прочих чудесах. Вот ее дядя и Великий Инквизитор куда более благоразумны! Они вышли на террасу и осыпали ее комплиментами. Инфанта встряхнула прелестной головкой и, взяв дона Педро за руку, церемонно сошла по ступеням и направилась к длинному павильону пурпурного шелка, что воздвигли в конце сада. Прочие дети последовали за нею в строгом порядке: те, кто могли похвалиться самыми длинными именами, выступали впереди. Навстречу Инфанте вышла процессия высокорожденных отроков, наряженных в причудливые костюмы тореадоров, и юный граф Тьерра-Нуэва, очаровательный мальчуган лет четырнадцати, снял шляпу с изяществом урожденного идальго и гранда Испании, и торжественно провел Принцессу к миниатюрному трону позолоченной слоновой кости, установленному на возвышении перед самой ареной. Дети расположились вокруг, обмахиваясь огромными веерами и перешептываясь; а Дон Педро и Великий Инквизитор, смеясь, остановились у входа. Даже герцогиня - Camerera-Mayor, как ее называли - сухопарая особа с резкими чертами лица, в платье с круглым плоеным желтым воротником, казалось, пребывала в более благодушном настроении, нежели обычно, и что-то похожее на вымученную улыбку мелькнуло на морщинистом лице и изогнуло тонкие бескровные губы. Бой быков оказался и впрямь замечательным: куда забавнее, чем настоящий, решила Инфанта, вспоминая тот, на который ее водили в Севилье по случаю визита герцога Парм-ского к ее отцу. Одни мальчики гарцевали на деревянных лошадках, покрытых нарядными чепраками, и потрясали длинными копьями, украшенными яркими вымпелами из цветных лент; другие, пешие, размахивали алыми плащами перед самым носом быка и проворно перепрыгивали через ограду, Когда бык устремлялся прямо на них; а бык был совсем как Живой, хотя представлял собою всего лишь каркас из переплетенных прутьев, обтянутый шкурой, и порою упрямо бегал

Grand Inquisitor himself was so affected that he could not help saying to Don Pedro that it seemed to him intolerable that things made simply out of wood and coloured wax, and worked mechanically by wires, should be so unhappy and meet with such terrible misfortunes. An African juggler followed, who brought in a large flat basket covered with a red cloth, and having placed it in the centre of the arena, he took from his turban a curious reed pipe, and blew through it. In a few moments the cloth began to move, and as the pipe grew shriller and shriller two green and gold snakes put out their strange wedge-shaped heads and rose slowly up, swaying to and fro with the music as a plant sways in the water. The children, however, were rather frightened at their spotted hoods and quick darting tongues, and were much more pleased when the juggler made a tiny orange-tree grow out of the sand and bear pretty white blossoms and clusters of real fruit; and when he took the fan of the little daughter of the Marquess de Las-Torres19, and changed it into a blue bird that flew all round the pavilion and sang, their delight and amazement knew no bounds. The solemn minuet, too, performed by the dancing boys from the church of Nuestra Senora Del Pilar, was charming. The Infanta had never before seen this wonderful ceremony which takes place every year at Maytime in front of the high altar of the Virgin, and in her honour; and indeed none of the royal family of Spain had entered the great cathedral of Saragossa since a mad priest, supposed by many to have been in the pay of Elizabeth of England20, had tried to administer a poisoned wafer to the Prince of the Asturias. So she had known only by hearsay21 of "Our Lady"s Dance", as it was called, and it certainly was a beautiful sight. The boys wore old-fashioned court dresses of white velvet, and their curious three-cornered hats were fringed with silver and surmounted with huge plumes of ostrich feathers, the dazzling whiteness of their costumes, as they moved about in the sunlight, being still more accentuated by their swarthy faces and long black hair. Everybody was fascinated by the grave dignity with which they moved through the intricate figures of the dance, and by the elaborate grace of their slow gestures, and stately bows, and when they had finished their performance and defied their great plumed hats to the Infanta, she acknowledged their reverence

Вокруг арены на задних лапах, о чем, понятное дело, настоящий бык и не помышляет. И сражался он весьма доблестно, так что дети разволновались, и повскакивали на скамейки, и замахали кружевными платочками, крича: «Bravo torn! Bravo toro!»* - точь-в-точь как многоопытные взрослые. Наконец, после долгой битвы, в ходе которой бык забодал насмерть нискольких деревянных лошадок, а всадники их оказались йа земле, юный граф Тьерра-Нуэва заставил быка пасть на колени и получил от Инфанты дозволение нанести coup de grace**. Он вонзил деревянный меч в шею зверя с таким неистовством, что голова тут же отвалилась, и взорам открылась смеющаяся физиономия маленького месье де Лоррена, сына французского посла в Мадриде. Затем под бурные аплодисменты арену очистили, два мавра-пажа в черных и желтых ливреях торжественно уволокли прочь погибших деревянных лошадок, и, после небольшой интерлюдии, во время которой акробат-француз продемонстрировал свое искусство на туго натянутом канате, итальянские марионетки разыграли псевдоклассическую трагедию «Софонисба» на сцене крохотного театра, отстроенного специально с этой целью. Исполняли они свои роли так замечательно и двигались с такой неподражаемой естественностью, что по окончании пьесы на глаза Инфанты навернулись слезы. Многие дети и впрямь расплакались в голос, так что их пришлось утешать сластями, и сам Великий Инквизитор, до глубины души растроганный, не преминул заметить дону Педро, сколь невыносимо ему осознавать, что какие-то там куклы из дерева и цветного воска, управляемые при помощи ниточек, так страдают и становятся жертвами бедствий столь великих. Следующим выступал африканский фокусник: он принес огромную плоскую корзину, накрытую алым сукном, и, водрузив ее в центре арены, извлек из тюрбана причудливую тростниковую свирельку и заиграл в нее. Спустя мгновение ткань зашевелилась; напев свирели звучал все пронзительнее, и вот две зелено-золотых змеи высунули странные клинооб-

* Bravo toro! - Браво, бык! (ысп.)

* coup de grace - «удар милосердия» (фр.).

With much courtesy, and made a vow that she would send a large wax candle to the shrine of Our Lady of Pilar in return for the pleasure that she had given her. A troop of handsome Egyptians - as the gipsies were termed in those days - then advanced into the arena, and sitting down crosslegs, in a circle, began to play softly upon their zithers, moving their bodies to the tune, and humming, almost below their breath, a low dreamy air. When they caught sight of Don Pedro they scowled at him, and some of them looked terrified, for only a few weeks before he had had two of their tribe hanged for sorcery in the marketplace at Seville, but the pretty Infanta charmed them as she leaned back peeping over her fan with her great blue eyes, and they felt sure that one so lovely as she was could never be cruel to anybody. So they played on very gently and just touched the cords of the zithers with their long pointed nails, and their heads began to nod as though they were falling asleep. Suddenly, with a cry so shrill that all the children were startled, and Don Pedro"s hand clutched at the agate pommel of his dagger, they leapt to their feet and whirled madly round the enclosure beating their tambourines, and chanting some wild love-song in their strange guttural language. Then at another signal, they all flung themselves again to the ground and lay there quite still, the dull strumming of the zithers being the only sound that broke the silence. After that they had done this several times, they disappeared for a moment and came back leading a brown shaggy bear by a chain, and carrying on their shoulders some little Barbary apes. The bear stood upon his head with the utmost gravity, and the wizened apes played all kinds of amusing tricks with two gipsy boys who seemed to be their masters, and fought with tiny swords, and fired off guns, and went through a regular soldier"s drill just like the King"s own bodyguard. In fact the gipsies were a great success. But the funniest pan of the whole morning’s entertainment, was undoubtedly the dancing of the little Dwarf. When he stumbled into the arena, waddling on his crooked legs and wagging his huge misshapen head from side to side, the children went off into a loud shout of delight22, and the Infanta herself laughed so much that the Camerera was obliged to remind her that although there were many precedents in Spain for a King’s daughter weeping before her equals, there were none for a Princess of the blood royal making so

Разные головки и медленно поднялись над корзиной, покачиваясь в такт музыке, как колышется в воде водоросль. Впрочем, пятнистые их капюшоны и подвижные раздвоенные язычки изрядно напугали детей, и те порадовались куда больше, когда фокусник вырастил из песка крохотное апельсиновое деревце, которое тут же зацвело прелестными белыми цветами, а затем покрылось самыми настоящими плодами; а когда чародей одолжил веер у дочурки маркиза де Лас-Тор-рес и превратил его в синюю птицу, и птица облетела павильон, заливаясь трелью, восторгу и удивлению юных гостей не было предела. Величавый менуэт, исполненный мальчиками-танцорами церкви Нуэстра Сеньора Дель Пилар очаровал всех. Инфанте еще не доводилось видеть этой великолепной церемонии, что устраивается каждый год в мае перед главным престолом Пресвятой Девы и в ее честь; воистину никто из королевского рода Испании не переступал порога собора города Сарагосы с тех пор, как одержимый священник (по слухам, подкупленный Елизаветой Английской) попытался поднести отравленной воды принцу Астурии. Так что о «Танце Пресвятой Девы» Инфанта знала только понаслышке, и воистину зрелище это восхищало взор. Мальчики были одеты в старомодные придворные камзолы белого бархата, а над причудливыми треугольными шляпами, отделанными серебром, колыхались огромные страусовые перья; смуглые лица и иссиня-черные локоны танцоров, плавно скользящих в солнечном луче, еще ярче подчеркивали ослепительную белизну костюмов. Торжественное величие, с которым отроки исполняли сложные фигуры менуэта, заворожило всех, равно как и отточенная грация их неспешных движений и церемонных поклонов; и когда представление закончилось и танцоры сняли украшенные перьями шляпы перед Инфантой, Принцесса весьма учтиво поблагодарила их за оказанную честь и дала обет послать огромную восковую свечу к алтарю Пресвятой Девы Пиларской в благодарность за доставленное ею удовольствие. Затем на арену вышла труппа красавцев-египтян (так в ту пору назывались цыгане); они уселись в круг по-турецки, поджав ноги, и негромко заиграли на своих цитрах, покачиваясь в такт музыке и напевая еле слышно приглушенный и

Merry before those who were her inferiors in birth. The Dwarf, however, was really quite irresistible, and even at the Spanish Court, always noted for its cultivated passion for the horrible, so fantastic a little monster had never been seen. It was his first appearance, too. He had been discovered only the day before, running wild through the forest, by two of the nobles who happened to have been hunting in a remote part of the great corkwood that surrounded the town, and had been carried off by them to the Palace as a surprise for the Infanta; his father, who was a poor charcoal-burner, being but too well pleased to get rid of so ugly and useless a child. Perhaps the most amusing thing about him was his complete unconsciousness of his own grotesque appearance. Indeed he seemed quite happy and full of the highest spirits. When the children laughed, he laughed as freely and as joyously as any of them, and at the close of each dance he made them each the funniest of bows, smiling and nodding at them just as if he was really one of themselves, and not a little misshapen thing that Nature, in some humorous mood, had fashioned for others to mock at. As for the Infanta, she absolutely fascinated him. He could not keep his eyes off her, and seemed to dance for her alone, and when at the close of the performance, remembering how she had seen the great ladies of the Court throw bouquets to Caffarelli, the famous Italian treble, whom the Pope had sent from his own chapel to Madrid that he might cure the King"s melancholy by the sweetness of his voice, she took out of her hair the beautiful white rose, and partly for a jest and partly to tease the Camerera, threw it to him across the arena with her sweetest smile, he took the whole matter quite seriously, and pressing the flower to his rough coarse lips he put his hand upon his heart, and sank on one knee before her, grinning from ear to ear, and with his little bright eyes sparkling with pleasure. This so upset the gravity of the Infanta that she kept on laughing long after the little Dwarf had run out of the arena, and expressed a desire to her uncle that the dance should be immediately repeated. The Camerera, however, on the plea that the sun was too hot, decided that it would be better that her Highness should return without delay to the Palace, where a wonderful feast had been already prepared for her, including a real birthday cake with her own initials worked all over it in painted sugar and a lovely silver

Томный мотив. При виде дона Педро они заметно помрачнели, а некоторые побледнели от ужаса, потому что только несколько недель назад он приказал повесить двоих их соплеменников на рыночной площади Севильи по обвинению в колдовстве. Но прелестная Инфанта их очаровала: она откинулась назад, лукаво поглядывая из-за веера огромными синими глазами, и цыгане решили, что такое пленительное создание не может желать никому зла. Так что они продолжали играть - очень тихо, едва касаясь струн длинными заостренными ногтями, и вскорости начали клевать носами, словно задремывая. Вдруг, с воплем настолько резким, что дон Педро схватился за агатовую рукоять кинжала, цыгане вскочили на ноги и яростно закружились по арене, ударяя в тамбурины, и затянули дикую любовную песнь на своем странном гортанном языке. Затем, по новому сигналу, все они бросились на землю и застыли неподвижно; тишину нарушало только негромкое позвякивание цитр. Повторив это несколько раз, цыгане на мгновение исчезли и тут же вернулись, ведя на цепи бурого лохматого медведя и неся на плечах крохотных берберийских обезьянок. Медведь с бесконечно серьезным видом встал на голову, а морщинистые обезьянки принялись проделывать всевозможные забавные трюки под присмотром двух цыганят, похоже, их хозяев; зверьки сражались на крохотных мечах, и стреляли из пушек, и маршировали на маневрах, в точности как личная охрана короля. Воистину цыгане имели огромный успех. Но самым забавным номером утренних зрелищ стал, несомненно, танец маленького Карлика. Когда он, спотыкаясь, выбрался на арену, с трудом ковыляя на кривых ногах и во все стороны вертя огромной безобразной головой, дети разразились восторженными криками, и сама Инфанта смеялась так, что Камерере пришлось напомнить своей подопечной: хотя в Испании бывало немало прецедентов, когда дочь Короля плакала перед равными, вовеки того не случалось, чтобы Принцесса королевской крови так веселилась перед низшими по рождению. И все-таки Карлик был просто неотразим; даже при испанском дворе, известном своим утонченным пристрастием ко всему гротескному, не видывали такого несуразного чудовища. Собственно говоря, то было его первое вы-

Flag waving from the top. The Infanta accordingly rose up with much dignity, and having given orders that the little Dwarf was to dance again for her after the hour of siesta23, and conveyed her thanks to the young Count of Tierra-Nueva for his charming reception, she went back to her apartments, the children following in the same order in which they had entered. Now when the little Dwarf heard that he was to dance a second time before the Infanta, and by her own express command, he was so proud that he ran out into the garden, kissing the white rose in an absurd ecstasy of pleasure, and making the most uncouth and clumsy gestures of delight. The Flowers were quite indignant at his daring to intrude into their beautiful home, and when they saw him capering up and down the walks, and waving his arms above his head in such a ridiculous manner, they could not restrain their feelings any longer. "He is really far too ugly to be allowed to play in any place where we are,’ cried the Tulips. "He should drink poppy-juice, and go to sleep for a thousand years," said the great scarlet Lilies, and they grew quite hot and angry. "He is a perfect horror!" screamed the Cactus. "Why, he is twisted and stumpy, and his head is completely out of proportion with his legs. Really he makes me feel prickly all over24, and if he comes near me I will sting him with my thorns.’ "And he has actually got one of my best blooms," exclaimed the White Rose-Tree. I gave it to the Infanta this morning myself, as a birthday present, and he has stolen it from her." And she called out: "Thief, thief, thief.’ at the top of her voice. Even the red Geraniums, who did not usually give themselves airs, and were known to have a great many poor relations themselves, curled up in disgust when they saw him, and when the Violets meekly remarked that though he was certainly extremely plain, still he could not help it, they retorted with a good deal of justice that was his chief defect, and that there was no reason why one should admire a person because he was incurable; and, indeed, some of the Violets themselves felt that the ugliness of the little Dwaif was almost ostentatious, and that he would have shown

Ступление. Карлика обнаружили только накануне: двое грандов, что охотились в отдаленной части леса, окружавшего город, увидели, как он резвится на воле среди бархатных деревьев, и отвезли его во дворец, надеясь сделать Инфанте сюрприз; отец бедняги, нищий углежог, был только рад избавиться от такого безобразного и никчемного отпрыска. Пожалуй, более всего в Карлике забавляло его полное неведение: он даже не подозревал о своей кошмарной внешности. Напротив, он казался вполне счастливым и даже не думал унывать. Когда дети смеялись, Карлик вторил им так же свободно и весело; по окончании каждого танца он отвешивал каждому из гостей презабавный поклон, улыбаясь и кивая, словно был одним из них, а вовсе не маленьким уродцем, что насмешница-Природа, развлекаясь, создала на потеху прочим. Что до Инфанты, она совершенно зачаровала плясуна. Он не сводил с нее глаз и танцевал словно для нее одной. По завершении представления, вспомнив, как знатные дамы двора бросали букеты Каффарелли, знаменитому итальянскому дисканту, присланному Папой из собственной своей часовни в Мадрид, дабы певец исцелил меланхолию Короля своим сладкозвучным голосом, девочка вынула из волос прелестную белую розу, и не то в шутку, не то, чтобы подразнить Камереру, бросила цветок Карлику через всю арену, улыбнувшись самой очаровательной из своих улыбок. Карлик же воспринял сей жест всерьез и, приложив цветок к грубым обветренным устам, прижал руку к сердцу, и преклонил перед Принцессой колено, ухмыляясь от уха до уха, и маленькие яркие глазки его вспыхнули от удовольствия. При виде этого от напускной невозмутимости Инфанты не осталось и следа, и Принцесса хохотала еще долго после того, как Карлик убежал с арены, а потом выразила дяде свое пожелание, чтобы танец немедленно повторили. Однако Каме-рера, ссылаясь на жару, постановила, что лучше будет, ежели Ее высочество незамедлительно возвратится во дворец, где для нее уже приготовлен роскошный пир, включая самый настоящий именинный торт, в изобилии украшенный ее инициалами из цветного сахара, а на верхушке развевается прелестный серебряный флаг. Засим Инфанта с достоинством поднялась и, объявив, что маленькому Карлику должно тан-

Much better taste if he had looked sad, or at least pensive, instead of jumping about merrily, and throwing himself into such grotesque and silly attitudes25. As for the old Sundial, who was an extremely remarkable individual, and had told the time of day to no less a person than the Emperor Charles V26 himself, he was so taken aback by the little Dwarfs appearance, that he almost forgot to mark two whole minutes with his long shadowy finger, and could not help saying to the great milk-white Peacock, who was sunning herself on the balustrade, that every one knew that the children of Kings were Kings, and that the children of charcoal-burners were charcoal-burners, and that it was absurd to pretend that it wasn"t so; a statement with which the Peacock entirely agreed, and indeed screamed out, "Certainly, certainly," in such a loud, harsh voice, that the Gold-fish who lived in the basin of the cool splashing fountain put their heads out of the water, and asked the huge stone Tritons what on earth was the matter. But somehow the Birds liked him. They had seen him often in the forest, dancing about like an elf after the eddying leaves, or crouched up in the hollow of some old oak-tree, sharing his nuts with the squirrels. They did not mind his being ugly a bit. Why, even the Nightingale herself, who sang so sweetly in the orange groves at night that sometimes the Moon leaned down to listen, was not much to look at after all; and, besides, he had been kind to them, and during that terribly bitter winter, when there were no berries on the trees, and the ground was as hard as iron, and the wolves had come down to the very gates of the city to look for food, he had never once forgotten them, but had always given them crumbs out of his little hunch of black bread, and divided with them whatever poor breakfast he had. So they flew round and round him, just touching his cheek with their wings as they passed, and chattered to each other, and the little Dwarf was so pleased that he could not help showing them the beautiful white rose, and telling them that the Infanta herself had given it to him because she loved him. They did not understand a single word of what he was saying, but that made no matter, for they put their heads on one side, and looked wise, which is quite as good as understanding a thing, and very much easier.

Цевать перед нею после сиесты, изъявила свою благодарность юному графу Тьерра-Нуэва за великолепный прием и возвратилась в свои апартаменты, дети же последовали за нею ровно в том же порядке, в каком пришли. * Когда же Карлик узнал, что ему предстоит снова танцевать перед Инфантой, по ее собственному высочайшему повелению, он так возгордился, что выбежал в сад, осыпая белую розу поцелуями в нелепом экстазе восторга и самыми что ни на есть неуклюжими и нескладными жестами изъявляя свою радость. При виде дерзкого уродца, осмелившегося вступить в их прекрасную обитель, цветы преисполнились негодования; когда же они увидели, как тот скачет и носится по дорожкам взад-вперед и размахивает руками над головой самым потешным образом, долее сдерживаться не смогли.

Право же, он слишком безобразен, чтобы играть подле нас! - воскликнули Тюльпаны.

Ему бы выпить макового сока и уснуть на тысячу лет, - заметили гигантские алые Лилии, разгорячившись не на шутку.

Он просто кошмар! - взвизгнул Кактус. - Весь искривленный, угловатый, а голова и ноги совершенно несоразмерны! При одном его виде у меня колючки чешутся; пусть только подойдет ближе, я ужалю его своими шипами.

А в придачу еще и завладел одним из моих лучших цветков, - возмутился Куст Белых Роз. - Я сам подарил его Инфанте сегодня утром в день рождения, а уродец украл у нее цветок. - И Розовый Куст закричал во всю мочь: - Вор, вор, вор! Даже красные Герани, что обычно не важничают, поскольку, как известно, у них у самих полным-полно бедных родственников, при виде гостя с отвращением закрыли лепестки, а когда Фиалки кротко заметили, что чужак, безусловно, весьма непригляден, но его ли это вина, Герани весьма справедливо отозвались, что в том и состоит его основной недостаток, а с какой стати восхищаться кем-то только потому, что он неисправим; и, воистину, даже некоторые Фиалки признали, что безобразие маленького Карлика переходит все границы, так

The Lizards also took an immense fancy to him, and when he grew tired of running about and flung himself down on the grass to rest, they played and romped all over him, and tried to amuse him in the best way they could. "Every one cannot be as beautiful as a lizard,’ they cried; "that would be too much to expect. And, though it sounds absurd to say so, he is really not so ugly after all, provided, of course, that one shuts one"s eyes, and does not look at him". The Lizards were extremely philosophical by nature, and often sat thinking for hours and hours together, when there was nothing else to do, or when the weather was too rainy for them to go out. The Flowers, however, were excessively annoyed at their behaviour, and at the behaviour of the Birds. "It only shows," they said, "what a vulgarising effect this incessant rushing and flying about has. Well-bred people always stay exactly in the same place as we do. No one ever saw us hopping up and down the walks, or galloping madly through the grass after dragon-flies. When we want a change of air, we send for the gardener, and he carries us to another bed. This is dignified, and as it should be. But birds and lizards have no sense of repose, and indeed birds have not even a permanent address. They are mere vagrants like the gipsies, and should be treated in exactly the same manner." So they put their noses in the air, and looked very haughty, and were quite delighted when after some time they saw the little Dwarf scramble up from the grass, and make his way across the terrace to the palace. "He should certainly be kept indoors for the rest of his natural life,’ they said. "Look at his hunched back, and his crooked legs,’ and they began to titter. But the little Dwarf knew nothing of all this. He liked the birds and the lizards immensely, and thought that the flowers were the most marvellous things in the whole world, except of course the Infanta, but then she had given him the beautiful white rose, and she loved him, and that made a great difference. How he wished that he had gone back with her! She would have put him on her right hand, and smiled at him, and he would have never left her side, but would have made her his playmate, and taught her all kinds of delightful tricks. For though he had never been in a palace before, he knew a great many wonderful things.

Что он выказал бы куда больше вкуса, если бы принял удрученный вид, или хотя бы задумчивый, вместо того, чтобы весело скакать и носиться сломя голову и принимать такие гротескные, нелепые позы. Что до старинных Солнечных Часов, сооружения весьма примечательного, что сообщали время не больше ни меньше как императору Карлу V собственной персоной, Часы так опешили при виде Карлика, что едва не забыли отметить две лишние минуты своим длинным вытянутым пальцем, и не преминули заметить огромному молочно-белому Павлину, гревшемуся в лучах солнца на балюстраде, что всем известно: дети Королей - Короли, а дети углежогов - углежоги, и глупо закрывать на это глаза. С этим утверждением Павлин охотно согласился и даже закричал «Верно, верно!» таким резким и пронзительным голосом, что золотые рыбки, жившие в бассейне холодного искристого фонтана, высунули головки из воды и спросили огромных каменных Тритонов, что, наконец, происходит. А вот птицам Карлик понравился. Птицы часто видели его в лесу, когда он танцевал, словно эльф, в круговерти подхваченных ветром листьев, либо, забравшись в дупло какого-нибудь древнего дуба, угощал белок орехами. Птицам дела не было до его безобразия. И ведь Соловушка, который так нежно поет в апельсиновых рощах по ночам, что даже Луна порою задерживается его послушать, красотой не отличается; кроме того, Карлик был добр к пернатому народу, и в ту ужасную морозную зиму, когда на деревьях не осталось ягод, а стылая земля походила на железо, и голодные волки подошли к самым воротам города в поисках поживы, Карлик ни разу не позабыл о птицах, и всегда крошил им свой ломоть черного хлеба и делился с ними своим скудным завтраком. Так что птицы порхали вокруг гостя, крыльями задевая на лету его щеку, и щебетали промеж себя, и малыш-Карлик так радовался, что тайком показал им прекрасную белую розу и признался, что сама Инфанта подарила ему цветок в знак любви. Птицы ни слова не поняли из этой речи, но это роли не играло, потому что они с умным видом склоняли головки набок, а ведь это вполне заменяет понимание - и дается куда легче.

He could make little cages out of rushes for the grasshoppers to sing in, and fashion the long-jointed bamboo into the pipe that Pan loves to hear. He knew the cry of every bird, and could call the starlings from the tree-top, or the heron27 from the mere. He knew the trail of every animal, and could track the hare by its delicate footprints, and the boar by the trampled leaves. Ail the wild-dances he knew, the mad dance in red raiment with the autumn, the light dance in blue sandals over the corn, the dance with white snow-wreaths in winter, and the blossom-dance, through the orchards in spring. He knew where the wood-pigeons built their nests, and once when a fowler had snared the parent birds, he had brought up the young ones himself, and had built a little dovecot for them in the cleft of a pollard elm. They were quite tame, and used to feed out of his hands every morning. She would like them, and the rabbits that scurried about in the long fern, and the jays with their steely feathers and black bills, and the hedgehogs that could curl themselves up into prickly balls, and the great wise tortoises28 that crawled slowly about, shaking their heads and nibbling at the young leaves. Yes, she must certainly come to the forest and play with him. He would give her his own little bed, and would watch outside the window till dawn, to see that the wild, horned cattle did not harm her, nor the gaunt wolves creep too near the hut. And at dawn he would tap at the shutters and wake her, and they would go out and dance together all the day long. It was really not a bit lonely in the forest. Sometimes a Bishop rode through on his white mule, reading out of a painted book. Sometimes in their green velvet caps, and their jerkins of tanned deerskin, the falconers passed by, with hooded hawks on their wrists. At vintage-time came the grape-treaders, with purple hands and feet, wreathed with glossy ivy and carrying dripping skins of wine; and the charcoal-burners sat round their huge braziers at night, watching the dry logs charring slowly in the fire, and roasting chestnuts in the ashes, and the robbers came out of their caves and made merry with them. Once, too, he had seen a beautiful procession winding up the long dusty road to Toledo. The monks went in front singing sweetly, and carrying bright banners and crosses of gold, and then, in silver armour, with matchlocks and pikes, came the soldiers, and in their midst walked three barefooted men, in strange

Ящерки тоже весьма привязались к Карлику, и когда тот устал носиться по дорожкам и бросился ничком на траву отдохнуть, они принялись играть и резвиться вокруг гостя, стараясь позабавить его, как могли.

Не всем же быть такими красивыми, как мы, ящерицы, - восклицали они, - нельзя требовать слишком многого. И, конечно, прозвучит это глупо, но он не так уж и безобразен, разумеется, если закрыть глаза и не смотреть на него. - Ящерицы по природе - неисправимые философы, и часто проводят в раздумьях долгие часы, когда другого занятия не находится или когда идет дождь и из норки выйти нельзя. Цветы, однако, остались весьма раздосадованы их поведением, равно как и поведением птиц.

Это только свидетельствует, - заметили они, - какое дурное влияние оказывают вечные беготня и летание. Создания воспитанные держатся одного места, вот как мы. Видывал ли кто-нибудь, чтобы мы порхали по аллеям, или сломя голову гонялись в траве за стрекозами? Когда нам требуется перемена климата, мы посылаем за садовником, и он переносит нас на другую клумбу. Вот это - хороший тон, так и должно быть. Но птицы и ящерицы понятия не имеют о том, что такое покой, а у птиц даже постоянного адреса нет. Просто бродяги бездомные, вроде цыган; и лучшего обращения не заслуживают! - И цветы задрали нос, и приняли весьма надменный вид, и изрядно порадовались, когда спустя какое-то время Карлик поднялся с травы и заковылял через террасу в направлении дворца.

Определенно, его следует запереть в четырех стенах до конца жизни, - твердили цветы. - Вы только посмотрите на его горб и кривые ноги! - И они захихикали. Но маленький Карлик об этом так и не узнал. Ему ужасно понравились птицы и ящерицы, а цветы показались самыми восхитительными созданиями на всем белом свете, не считая, конечно, Инфанты; но ведь Инфанта подарила ему прекрасную белую розу, и полюбила его, а это - совсем другое дело. И почему он не вернулся во дворец вместе с ней? Она бы усадила его по правую руку от себя и улыбалась бы ему, а он бы вовеки ее не покинул, но принял бы ее в свои игры и научил бы ее всевозможным забавным затеям. Ибо хотя он ни-

Yellow dresses painted all over with wonderful figures, and carrying lighted candles in their hands. Certainly there was a great deal to look at in the forest, and when she was tired he would find a soft bank of moss for her, or carry her in his arms, for he was very strong, though he knew that he was not tall. He would make her a necklace of red bryony29 berries, that would be quite as pretty as the white berries that she wore on her dress, and when she was tired of them, she could throw them away, and he would find her others. He would bring her acorn-cups and dew-drenched anemones, and tiny glow-worms to be stars in the pale gold of her hair. But where was she? He asked the white rose, and it made him no answer. The whole palace seemed asleep, and even where the shutters had not been closed, heavy curtains had been drawn across the windows to keep out the glare. He wandered all round looking for some place through which he might gain an entrance, and at last he caught sight of a little private door that was lying open. He slipped through, and found himself in a splendid hall, far more splendid, he feared, than the forest, there was so much more gilding everywhere, and even the floor was made of great coloured stones, fitted together into a sort of geometrical pattern. But the little Infanta was not there, only some wonderful white statues that looked down on him from their jasper pedestals, with sad blank eyes and strangely smiling lips. At the end of the hall hung a richly embroidered curtain of black velvet, powdered with suns and stars, the King"s favourite devices, and broidered on the colour he loved best. Perhaps she was hiding behind that? He would try at any rate. So he stole quietly across, and drew it aside. No; there was only another room, though a prettier room, he thought, than the one he had just left. The walls were hung with a many-figured green arras of needle-wrought tapestry representing a hunt, the work of some Flemish artists who had spent more than seven years in its composition. It had once been the chamber of Jean le Fou, as he was called, that mad King who was so enamoured of the chase, that he had often tried in his delirium to mount the huge rearing horses, and to drag down the stag on which the great hounds were leaping, sounding his hunting horn, and stabbing with his dagger at the pale flying deer. It was now used as the council-room, and on the cen-

Когда прежде не бывал во дворце, он знал столько всего чудесного! Он умел плести крохотные клетки из камыша и сажал в них поющих кузнечиков; он умел делать свирельки из длинноствольного бамбука, что радуют слух самого Пана. Он знал голос любой птицы и с легкостью скликал скворцов с вершины дерева или приманивал с болота цаплю. Он знал след каждого зверя, и умел проследить зайца по его легко очерченным отпечаткам и дикого кабана по смятым листьям. Все лесные танцы знал он, буйный танец в алом одеянии вместе с осенью, легкий танец в синих сандалиях над рожью, зимний танец в белых снежных венках и танец цветов в садах по весне. Он знал, где лесные голуби вьют гнезда, и однажды, когда охотник поймал птиц-родителей в сеть, он сам выходил птенцов, соорудив им крохотную голубятню в дупле подстриженного вяза. Они его совсем не боялись и ели из его рук каждое утро. Инфанте они бы понравились; и кролики тоже, что шныряют в папоротниках, и черноклювые сойки с отливающим сталью оперением, и ежики, что умеют сворачиваться в колючий шар, и огромные рассудительные черепахи, что неспешно ползают себе, тряся головками, и пощипывают молодую листву. Да, он непременно возьмет ее с собою в лес - и они наиграются вволю! Он уступит ей свою собственную кроватку, а сам станет стеречь под окном до рассвета, чтобы дикие рогатые обитатели чащ не причинили ей вреда и тощие волки не подобрались к хижине. А на рассвете он постучит в ставень, и разбудит ее, и они будут танцевать среди деревьев весь день напролет. Ведь в чаще одиночества совсем не замечаешь! Иногда через лес проезжает Епископ на белом муле, читая книгу с цветными картинками. Иногда в зеленых бархатных шапочках и куртках из дубленой оленьей кожи скачут охотники, держа на запястьях соколов в колпачках. В пору сбора винограда проходят виноторговцы, увитые гирляндами глянцевого плюща: ладони и ступни у них окрашены пурпуром, а тяжелые меха сочатся алым вином; и углежоги сидят ночами вокруг огромных жаровен, следя, как медленно обугливаются в огне гигантские поленья, и пекут в золе каштаны, а разбойники выходят из своих пещер повеселиться вместе с ними. Однажды он видел, как по бесконечной пыльной дороге в Толедо шествовала великолепная процессия. Впереди

Tre table were lying the red portfolios of the ministers, stamped with the gold tulips of Spain, and with the arms and emblems of the house of Hapsburg30. The little Dwarf looked in wonder all round him, and was halfafraid to go on. The strange silent horsemen that galloped so swiftly through the long glades without making any noise, seemed to him like those terrible phantoms of whom he had heard the charcoal-burners speaking - the Gomprachos, who hunt only at night, and if they meet a man, turn him into a hind, and chase him. But he thought of the pretty Infanta, and took courage. He wanted to find her alone, and to tell her that he too loved her. Perhaps she was in the room beyond. He ran across the soft Moorish carpets, and opened the door. No! She was not here either. The room was quite empty. It was a throne-room, used for the reception of foreign ambassadors, when the King, which of late had not been often, consented to given them a personal audience; the same room in which, many years before, envoys had appeared from England to make arrangements for the marriage of their Queen, then one of the Catholic sovereigns of Europe, with the Emperor"s eldest son32. The hangings were of gilt Cordovan leather, and a heavy gilt chandelier with branches for three hundred wax lights hung down from the black and white ceiling. Underneath a great canopy of gold cloth, on which the lions and towers of Castile were broidered in seed pearls33, stood the throne itself, covered with a rich pall of black velvet studded with silver tulips and elaborately fringed with silver and pearls. On the second step of the throne was placed the kneeling-stool of the Infanta, with its cushion of cloth of silver tissue, and below that again, and beyond the limit of the canopy, stood the chair for the Papal Nuncio, who alone had the right to be seated in the King"s presence on the occasion of any public ceremonial, and whose Cardinal"s hat, with its tangled scarlet tassels, lay on a purple tabouret in front. On the wall facing the throne, hung a life-sized portrait of Charles V in hunting dress, with a great mastiff by his side, and a picture of Philip II receiving the homage of the Netherlands34, occupied the centre of the other wall. Between the windows stood a black ebony cabinet, inlaid with plates of ivory, on which the figures from Holbein’s Dance of. Death35 had been graved - by the hand, some said, of that famous master himself.

Всех, сладкозвучно распевая, шли монахи с яркими знаменами и крестами чистого золота, а далее, в серебряной броне, с фитильными ружьями и копьями, следовали солдаты, а в середине брели трое босых мужей в странных желтых одеждах, раскрашенных невиданными фигурами, с зажженными свечами в руках. Да, в лесу было на что посмотреть; а когда она устанет, он отыщет для нее поросшую мягким мохом куртину или понесет ее на руках, потому что он очень сильный, хотя ростом и не вышел (об этом Карлик знал). Он сделает для нее ожерелье из алых ягод брионии, что ничуть не хуже тех белых ягод, которыми расшито ее платье, а когда бусы ей надоедят, пусть она их выбросит, и он найдет ей другие. Он принесет ей чашечки желудей и влажные от росы анемоны, и еще крохотных светлячков, что звездами украсят бледное золото ее волос. Но где же она? Карлик спросил белую розу, но роза молчала. Весь дворец словно бы погрузился в сон, и даже там, где не закрыли ставней, тяжелые шторы занавешивали окна от зноя. Карлик все бродил вокруг, ища хоть какой-нибудь вход, и, наконец, углядел крохотную боковую дверцу, что почему-то осталась отворенной. Он проскользнул внутрь и оказался в великолепном зале, увы, куда более великолепном, нежели лес; здесь повсюду сияла позолота, и даже пол был сделан из огромных разноцветных камней, пригнанных один к другому в виде геометрического орнамента. Но маленькой Инфанты там не оказалось, только удивительные белые статуи глядели на гостя сверху вниз с яшмовых пьедесталов скорбными невидящими глазами и на губах у них играла странная улыбка. В дальнем конце зала взгляд различал богато вышитый занавес черного бархата, украшенный изображениями солнца и звезд - любимыми гербами Короля, и притом на поле того самого цвета, что Король предпочитал всем прочим. Может быть, Инфанта прячется за занавесом? Карлик решил проверить. Он на цыпочках пересек зал и отдернул занавес. Нет; глазам его открылась всего лишь новая комната, хотя Карлику она приглянулась больше, нежели первая. Стены были завешаны зелеными гобеленами, затканными множеством фигур, изображающих сцены охоты: более семи лет провели фламандские мастера за этой работой. Некогда эти покои при-

But the little Dwarf cared nothing for all this magnificence. He would not have given his rose for all the pearls on the canopy, nor one white petal of his rose for the throne itself. What he wanted was to see the Infanta before she went down to the pavilion, and to ask her to come away with him when he had finished his dance. Here, in the Palace, the air was close and heavy, but in the forest the wind blew free, and the sunlight with wandering hands of gold moved the tremulous leaves aside. There were flowers, too, in the forest, not so splendid, perhaps, as the flowers in the garden, but more sweetly scented for all that; hyacinths in early spring that flooded with waving purple the cool glens, and grassy knolls; yellow primroses that nestled in little clumps round the gnarled roots of the oak-trees; bright celandine, and blue speedwell, and irises lilac and gold. There were grey catkins on the hazels, and the foxgloves drooped with the weight of their dappled bee-haunted cells. The chestnut had its spires of white stars, and the hawthorn its pallid moons of beauty. Yes: surely she would come36 if he could only find her! She would come with him to the fair forest, and all day long he would dance for her delight. A smile lit up his eyes at the thought, and he passed into the next room. Of all the rooms this was the brightest and the most beautiful. The walls were covered with a pink-flowered Lucca damask, patterned with birds and dotted with dainty blossoms of silver; the furniture was of massive silver, festooned with florid wreaths, and swinging Cupids; in front of the two large fire-places stood great screens broidered with parrots and peacocks, and the floor, which was of sea-green onyx, seemed to stretch far away into the distance. Nor was he alone. Standing under the shadow of the doorway, at the extreme end of the room, he saw a little figure watching him. His heart trembled, a cry of joy broke from his lips, and he moved out into the sunlight. As he did so, the figure moved out also, and he saw it plainly. The Infanta! It was a monster, the most grotesque monster he had ever beheld. Not properly shaped as all other people were, but hunchbacked, and crooked-limbed, with huge lolling head and mane of black hair. The little Dwarf frowned, and the monster frowned also. He laughed, and it laughed with him, and held its hands to its sides, just as he himself was doing. He made it a

Надлежали Иоанну Безумному, Jean le Foux, как его называли, одержимому королю, который столь страстно любил охоту, что в бреду порывался оседлать могучих, встающих на дыбы скакунов, повалить оленя, со всех сторон окруженного матерыми гончими, трубил в охотничий рог и наносил удары кинжалом по бледным очертаниям бегущих ланей. Теперь комната использовалась как зал совета, и на центральном столе лежали алые портфели министров с изображением золотых тюльпанов Испании и с гербами и эмблемами Габсбургского дома. Маленький Карлик изумленно озирался вокруг, робея идти дальше. Странные немые всадники, что стремительно мчались через поляны без единого звука, показались ему теми кошмарными фантомами, о которых столько раз поминали углежоги - Comprachos, что охотятся только по ночам и, повстречав на пути своем человека, превращают его в лань и травят собаками. Но тут он вспомнил о прелестной Инфанте и приободрился. Карлику хотелось застать ее одну и признаться, что он ее тоже любит. Может быть, она в следующей комнате? Он пробежал по мягким мавританским коврам и распахнул дверь. Нет! И там ее не оказалось. Комната была пуста. То был тронный зал, где принимали иностранных послов, когда Король удостаивал их личной аудиенции (что ныне происходило нечасто); в этот самый зал много лет назад явились английские посланники, дабы приити к соглашению касательно брака их Королевы, в ту пору занимающей место среди католических монархов и монархинь Европы, со старшим сыном Императора. Драпировки золоченой кордовской кожи одевали стены, с черно-белого потолка свисал массивный золоченый канделябр на три сотни восковых свечей. Под роскошным балдахином золотой парчи, по которому мелким речным жемчугом были вышиты львы и башни Кастилии, возвышался трон, задрапированный богатым покровом черного бархата, украшенным серебряными тюльпанами и прихотливо отделанным по краю серебром и жемчугом. На второй ступеньке трона находилась скамеечка для коленопреклонения Инфанты, с подушечкой серебряной ткани, а еще ниже, за пределами балдахина, стояло кресло Папского Нунция - он единственный имел право сидеть в присутствии Короля на любой пуб-

Mocking bow, and it returned him a low reverence. He went towards it, and it came to meet him, copying each step that he made, and stopping when he stopped himself. He shouted with amusement, and ran forward, and reached out his hand, and the hand of the monster touched his, and it was as cold as ice. He grew afraid, and moved his hand across, and the monster"s hand followed it quickly. He tried to press on, but something smooth and hard stopped him. The face of the monster was now close to his own, and seemed full of tenor. He brushed his hair off his eyes. It imitated him. He struck at it, and it returned blow for blow. He loathed it, and it made hideous faces at him. He drew back, and it retreated. What is it? He thought for a moment, and looked round at the rest of the room. It was strange, but everything seemed to have its double in this invisible wall of clear water. Yes, picture for picture was repeated, and couch for couch. The sleeping Faun that lay in the alcove by the doorway had its twin brother that slumbered, and the silver Venus that stood in the sunlight held out her arms to a Venus as lovely as herself Was it Echo? He had called to her once in the valley, and she had answered him word for word. Could she mock the eye, as she mocked the voice? Could she make a mimic world just like the real world? Could the shadows of things have colour and life and movement? Could it be that-? He started, and taking from his breast the beautiful white rose, he turned round, and kissed it. The monster had a rose of its own, petal for petal the same! It kissed it with like kisses, and pressed it to its heart with horrible gestures. When the truth dawned upon him, he gave a wild cry of despair, and fell sobbing to the ground. So it was he who was misshapen and hunchbacked, foul to look at and grotesque. He himself was the monster, and it was at him that all the children had been laughing, and the little Princess who he had thought loved him - she, too, had been merely mocking at his ugliness, and making merry over his twisted limbs. Why had they not left him in the forest, where there was no mirror to tell him how loathsome he was? Why had his father not killed him, rather than sell him to his shame? The hot tears poured down his cheeks, and he tore the white rose to pieces. The sprawling monster did the same, and

Личной церемонии, и его кардинальская шапка с пышными алыми кисточками лежала на пурпурном табурете перед креслом. На стене напротив трона висел портрет Карла V в натуральную величину: кисть художника запечатлела монарха в охотничьем костюме, с огромным мастиффом у ног; картина, изображающая Филиппа II принимающим вассальную дань от Нидерландов, занимала центральную часть противоположной стены. Между окнами высился черный эбеновый шифоньер, инкрустированный пластинками слоновой кости, на которых были выгравированы фигуры из «Пляски Смерти» Гольбейна - по слухам, рукой самого мастера. Но маленькому Карлику дела не было до всей этой роскоши. Он не променял бы свою розу на все жемчуга балдахина, не уступил бы одного-единственного белого лепестка даже в обмен на трон. Ему хотелось увидеться с Инфантой до того, как она вернется в павильон, и предложить ей уйти с ним, когда танец закончится. Здесь, во дворце, воздух тяжел и душен, но в лесу веет ветер, и солнце раздвигает трепещущие листья шаловливыми золотыми пальцами. В лесу есть и цветы: возможно, не такие великолепные, как садовые, зато они пахнут слаще; гиацинты, что ранней весной одевают переливчатым пурпуром прохладные лощины и поросшие травою холмы; желтые примулы, что крохотными куртинками гнездятся вокруг искривленных корней дубов; яркий чистотел и синяя вероника, и лиловые и золотые ирисы. На лещине покачиваются серебристые сережки, и наперстянки поникают под бременем пятнистых чашечек, излюбленного приюта пчел. Каштан возносит ввысь шпили белых созвездий, а боярышник - дивные бледные луны. О да; она непременно уйдет с ним, если только удастся ее отыскать. Она уйдет с ним в чудесный лес, и весь день он станет танцевать ей на радость. При этой мысли Карлик улыбнулся, и улыбка отразилась в глазах его, и он поспешил в следующий зал. Из всех покоев этот оказался самым светлым и прекрасным. Стены были затянуты дамаскной тканью из Лукки, затканной розовыми цветами; птицы и изящные серебряные венчики складывались в прихотливый узор; мебель массивного серебра украшали пышные гирлянды венков, на которых раскачивались лукавые Купидоны; перед двумя огромными

Scattered the faint petals in the air. It grovelled on the ground, and, when he looked at it, it watched him with a face drawn with pain. He crept away, lest he should see it37, and covered his eyes with his hands. He crawled, like some wounded thing, into the shadow, and lay there moaning. And at that moment the Infanta herself came in with her companions through the open window38, and when they saw the ugly little Dwarf tying on the ground and beating the floor with his clenched hands, in the most fantastic and exaggerated manner, they went off into shouts of happy laughter, and stood all round him and watched him. "His dancing was funny," said the Infanta; "but his acting is funnier still. Indeed, he is almost as good as the puppets, only, of course, not quite so natural." And she fluttered her big fan and applauded. But the little Dwarf never looked up, and his sobs grew fainter and fainter, and suddenly he gave a curious gasp, and clutched his side. And then he fell back again, and lay quite still. "That is capital,’ said the Infanta, after a pause; ’but now you must dance for me." "Yes," cried all the children, "you must get up and dance, for you are as clever as the Barbary apes, and much more ridiculous.’ But the little Dwarf made no answer. And the Infanta stamped her foot, and called out to her uncle, who was walking on the terrace with the Chamberlain, reading some despatches that had just arrived from Mexico, where the Holy Office had recently been established39. "My funny little Dwarf is sulking," she cried, "you must wake him up and tell him to dance for me.’ They smiled at each other, and sauntered in, and Don Pedro stooped down, and slapped the Dwarf on the cheek with his embroidered glove. "You must dance," he said, "petit monstre. You must dance. The Infanta of Spain and the Indies wishes to be amused." But the little Dwarf never moved. "A whipping master should be sent for," said Don Pedro wearily, and he went back to the terrace. But the Chamberlain looked grave, and he knelt beside the little Dwarf, and put his hand upon his heart. And after a few moments he shrugged his shoulders, and rose up, and having made a low bow to the Infanta, he said- "Mi bella Princesa, your funny little Dwarf will never dance

Очагами возвышались широкие ширмы, расшитые павлинами и попугаями, а пол из оникса цвета морской волны словно бы терялся вдали. Но Карлик был здесь не один. В тени дверного проема, в противоположном конце залы, застыла невысокая фигурка, не спуская с чужака глаз. Сердце гостя дрогнуло, крик радости сорвался с уст, и он выбежал на свет. Фигура тоже подалась вперед, и он разглядел обитателя комнаты во всех подробностях. Какая уж там Инфанта! То было самое настоящее чудовище - ничего кошмарнее Карлик в жизни своей не видывал. Сложено не так, как обычные люди, но горбатое, кривоногое, с огромной болтающейся головой и гривой черных волос. Маленький Карлик нахмурился - нахмурилось и чудовище. Он рассмеялся, и чудовище рассмеялось вместе с ним и подбоченилось, повторяя его позу. Карлик издевательски поклонился чужаку, и тот отвесил в ответ низкий почтительный поклон. Карлик шагнул вперед, и чудище двинулось ему навстречу, копируя каждый его шаг и останавливаясь, когда останавливался он сам. Гость закричал от восторга и побежал вперед, протягивая руку, и ладонь чудовища коснулась его ладони, холодная, словно лед. Карлик испугался и отвел руку в сторону, и рука чудовища проворно последовала за ней. Карлик попытался прорваться дальше, но что-то гладкое и твердое остановило его. Лицо чудовища, словно бы искаженное ужасом, находилось уже совсем близко. Карлик отбросил волосы со лба. Чудовище повторило жест. Карлик ударил его, и тот дал сдачи. Карлик передернулся от отвращения, и чудовище принялось строить ему рожи. Карлик отпрянул - отпрянуло и чудовище. Что же это такое? Карлик на мгновение призадумался и оглядел комнату. Странно, но в этой невидимой стене прозрачной воды каждый предмет словно бы обретал своего двойника. Да, картина повторялась в картине, и вдобавок к одному ложу возникало второе. У спящего Фавна, устроившегося в алькове у дверного проема, обнаружился задремавший брат-близнец, и серебряная Венера, что стояла на свету, протягивала Руки к Венере не менее прекрасной, чем она сама. Может быть, это Эхо? Карлик однажды позвал ее в долине, и нимфа Эхо повторила каждое его слово. Может быть,

Again. It is a pity, for he is so ugly that he might have made the King smile." ’But why will he not dance again?" asked the Infanta laughing. "Because his heart is broken," answered the Chamberlain. And the Infanta frowned, and her dainty rose-leaf lips curled in pretty disdain. ’For the future let those who come to play with me have no hearts," she cried, and she ran out into the garden.

Она умеет передразнивать обличие, равно как и голос? Могла ли она создать поддельный мир, во всем схожий с настоящим? Могут ли тени предметов обрести краски, жизнь и движение? Может ли быть, что?... Карлик вздрогнул и, сняв с груди прекрасную белую розу, повернулся кругом и поцеловал цветок. У чудовища тоже была роза, каждый лепесток которой в точности повторял его сокровище. Оно так же целовало розу и, нелепо жестикулируя, прижимало ее к сердцу. Когда он, наконец, понял правду, он издал отчаянный крик и, рыдая, бросился ничком на пол. Значит это он сам - безобразен и горбат, нелеп и кошмарен с виду. Это он - чудовище, это над ним хохотали все дети, а маленькая Принцесса, которая, как он думал, любит его - и она тоже всего лишь насмехалась над его уродством и потешалась над его увечным телом. Почему его не оставили в лесу, где не было ни одного зеркала, способного рассказать ему, как он гадок! Лучше бы отец убил его, а не продавал на поругание! Горячие слезы хлынули по его щекам, и он разорвал белую розу на мелкие клочки. Распластавшееся чудовище проделало то же самое, и бросило обрывки на ветер. Чудище распростерлось на полу; Карлик поднял глаза и встретил ответный взгляд, исполненный боли. Он перекатился в сторону, чтобы не видеть двойника снова, и закрыл глаза руками. Словно раненый зверь, он уполз в тень и остался лежать там, тихо стеная. В это мгновение сама Инфанта и ее свита вошли сквозь открытое двустворчатое окно, и, увидев, как безобразный Карлик лежит на земле и колотит по полу кулаками самым потешным и нелепым образом, они весело расхохотались и обступили лежащего, следя за каждым его движением.

Он смешно танцует, - заметила Инфанта, - но лицедействует еще смешнее. Да он играет роль почти так же хорошо, как марионетки, только, конечно, не так естественно. - И она принялась обмахиваться огромным веером и захлопала а ладоши. Но маленький Карлик так и не поднял взгляда, и его рыдания становились все глуше и глуше, и вот, наконец, он как-то странно всхлипнул и схватился рукою за сердце, А затем снова откинулся на спину и застыл неподвижно.

Неподражаемо! - воскликнула Инфанта, помолчав. - Но теперь ты должен станцевать для меня.

Да, - поддержали дети, - вставай и танцуй, ты такой же смышленый, как берберийские мартышки, только куда потешнее. Но маленький Карлик молчал. Инфанта досадливо топнула ножкой и позвала дядю, что прогуливался по террасе рядом с Гофмейстером, читая депеши, только что доставленные из Мексики, где не так давно была учреждена Святая Инквизиция.

Мой забавный Карлик дуется, - воскликнула она. - Растолкайте его и велите танцевать для меня. Обменявшись понимающими улыбками, высокопоставленные гранды вошли, и дон Педро наклонился и хлопнул Карлика по щеке вышитой перчаткой.

Ну, давай, танцуй, petit monstre*, - сказал он. - Давай, танцуй. Инфанта Испании и обеих Индий желает, чтобы ее развлекли. Но Карлик так и не двинулся с места.

Придется послать за розгами, - устало пообещал дон Педро и вернулся на террасу. Но Гофмейстер с озабоченным видом опустился перед Карликом на колени и положил ему руку на сердце. Спустя несколько мгновений он пожал плечами, поднялся и, низко поклонившись Инфанте, заметил:

Mi bella Princesa**, ваш забавный маленький Карлик больше никогда не будет танцевать. Жаль; он так уродлив, что, пожалуй, заставил бы улыбнуться самого Короля.

Но с какой стати он не станет больше танцевать? - рассмеялась Инфанта.

It was the birthday of the Infanta. She was just twelve years of age, and the sun was shining brightly in the gardens of the palace.

Although she was a real Princess and the Infanta of Spain, she had only one birthday every year, just like the children of quite poor people, so it was naturally a matter of great importance to the whole country that she should have a really fine day for the occasion. And a really fine day it certainly was. The tall striped tulips stood straight up upon their stalks, like long rows of soldiers, and looked defiantly across the grass at the roses, and said: "We are quite as splendid as you are now." The purple butterflies fluttered about with gold dust on their wings, visiting each flower in turn; the little lizards crept out of the crevices of the wall, and lay basking in the white glare; and the pomegranates split and cracked with the heat, and showed their bleeding red hearts. Even the pale yellow lemons, that hung in such profusion from the mouldering trellis and along the dim arcades, seemed to have caught a richer colour from the wonderful sunlight, and the magnolia trees opened their great globe-like blossoms of folded ivory, and filled the air with a sweet heavy perfume.

The little Princess herself walked up and down the terrace with her companions, and played at hide and seek round the stone vases and the old moss-grown statues. On ordinary days she was only allowed to play with children of her own rank, so she had always to play alone, but her birthday was an exception, and the King had given orders that she was to invite any of her young friends whom she liked to come and amuse themselves with her. There was a stately grace about these slim Spanish children as they glided about, the boys with their large-plumed hats and short fluttering cloaks, the girls holding up the trains of their long brocaded gowns, and shielding the sun from their eyes with huge fans of black and silver. But the Infanta was the most graceful of all, and the most tastefully attired, after the somewhat cumbrous fashion of the day. Her robe was of grey satin, the skirt and the wide puffed sleeves heavily embroidered with silver, and the stiff corset studded with rows of fine pearls. Two tiny slippers with big pink rosettes peeped out beneath her dress as she walked. Pink and pearl was her great gauze fan, and in her hair, which like an aureole of faded gold stood out stiffly round her pale little face, she had a beautiful white rose.

From a window in the palace the sad melancholy King watched them. Behind him stood his brother, Don Pedro of Aragon, whom he hated, and his confessor, the Grand Inquisitor of Granada, sat by his side. Sadder even than usual was the King, for as he looked at the Infanta bowing with childish gravity to the assembling counters, or laughing behind her fan at the grim Duchess of Albuquerque who always accompanied her, he thought of the young Queen, her mother, who but a short time before--so it seemed to him--had come from the gay country of France, and had withered away in the sombre splendour of the Spanish court, dying just six months after the birth of her child, and before she had seen the almonds blossom twice in the orchard, or plucked the second year"s fruit from the old gnarled fig-tree that stood in the centre of the now grass- grown courtyard. So great had been his love for her that he had not suffered even the grave to hide her from him. She had been embalmed by a Moorish physician, who in return for this service had been granted his life, which for heresy and suspicion of magical practices had been already forfeited, men said, to the Holy Office, and her body was still lying on its tapestried bier in the black marble chapel of the Palace, just as the monks had borne her in on that windy March day nearly twelve years before. Once every month the King, wrapped in a dark cloak and with a muffled lantern in his hand, went in and knelt by her side calling out, "Mi reina! Mi reina!" and sometimes breaking through the formal etiquette that in Spain governs every separate action of life, and sets limits even to the sorrow of a King, he would clutch at the pale jewelled hands in a wild agony of grief, and try to wake by his mad kisses the cold painted face.

To-day he seemed to see her again, as he had seen her first at the Castle of Fontainebleau, when he was but fifteen years of age, and she still younger. They had been formally betrothed on that occasion by the Papal Nuncio in the presence of the French King and all the Court, and he had returned to the Escurial bearing with him a little ringlet of yellow hair, and the memory of two childish lips bending down to kiss his hand as he stepped into his carriage. Later on had followed the marriage, hastily performed at Burgos, a small town on the frontier between the two countries, and the grand public entry into Madrid with the customary celebration of high mass at the Church of La Atocha, and a more than usually solemn auto-da-fe, in which nearly three hundred heretics, amongst whom were many Englishmen, had been delivered over to the secular arm to be burned.

Certainly he had loved her madly, and to the ruin, many thought, of his country, then at war with England for the possession of the empire of the New World. He had hardly ever permitted her to be out of his sight; for her, he had forgotten, or seemed to have forgotten, all grave affairs of State; and, with that terrible blindness that passion brings upon its servants, he had failed to notice that the elaborate ceremonies by which he sought to please her did but aggravate the strange malady from which she suffered. When she died he was, for a time, like one bereft of reason. Indeed, there is no doubt but that he would have formally abdicated and retired to the great Trappist monastery at Granada, of which he was already titular Prior, had he not been afraid to leave the little Infanta at the mercy of his brother, whose cruelty, even in Spain, was notorious, and who was suspected by many of having caused the Queen"s death by means of a pair of poisoned gloves that he had presented to her on the occasion of her visiting his castle in Aragon. Even after the expiration of the three years of public mourning that he had ordained throughout his whole dominions by royal edict, he would never suffer his ministers to speak about any new alliance, and when the Emperor himself sent to him, and offered him the hand of the lovely Archduchess of Bohemia, his niece, in marriage, he bade the ambassadors tell their master that the King of Spain was already wedded to Sorrow, and that though she was but a barren bride he loved her better than Beauty; an answer that cost his crown the rich provinces of the Netherlands, which soon after, at the Emperor"s instigation, revolted against him under the leadership of some fanatics of the Reformed Church.

His whole married life, with its fierce, fiery-coloured joys and the terrible agony of its sudden ending, seemed to come back to him to-day as he watched the Infanta playing on the terrace. She had all the Queen"s pretty petulance of manner, the same wilful way of tossing her head, the same proud curved beautiful mouth, the same wonderful smile--vrai sourire de France indeed--as she glanced up now and then at the window, or stretched out her little hand for the stately Spanish gentlemen to kiss. But the shrill laughter of the children grated on his ears, and the bright pitiless sunlight mocked his sorrow, and a dull odour of strange spices, spices such as embalmers use, seemed to taint--or was it fancy?--the clear morning air. He buried his face in his hands, and when the Infanta looked up again the curtains had been drawn, and the King had retired.

She made a little moue of disappointment, and shrugged her shoulders. Surely he might have stayed with her on her birthday. What did the stupid State-affairs matter? Or had he gone to that gloomy chapel, where the candles were always burning, and where she was never allowed to enter? How silly of him, when the sun was shining so brightly, and everybody was so happy! Besides, he would miss the sham bull-fight for which the trumpet was already sounding, to say nothing of the puppet-show and the other wonderful things. Her uncle and the Grand Inquisitor were much more sensible. They had come out on the terrace, and paid her nice compliments. So she tossed her pretty head, and taking Don Pedro by the hand, she walked slowly down the steps towards a long pavilion of purple silk that had been erected at the end of the garden, the other children following in strict order of precedence, those who had the longest names going first.

A procession of noble boys, fantastically dressed as toreadors, came out to meet her, and the young Count of Tierra-Nueva, a wonderfully handsome lad of about fourteen years of age, uncovering his head with all the grace of a born hidalgo and grandee of Spain, led her solemnly in to a little gilt and ivory chair that was placed on a raised dais above the arena. The children grouped themselves all round, fluttering their big fans and whispering to each other, and Don Pedro and the Grand Inquisitor stood laughing at the entrance. Even the Duchess--the Camerera-Mayor as she was called--a thin, hard-featured woman with a yellow ruff, did not look quite so bad-tempered as usual, and something like a chill smile flitted across her wrinkled face and twitched her thin bloodless lips.

It certainly was a marvellous bull-fight, and much nicer, the Infanta thought, than the real bull-fight that she had been brought to see at Seville, on the occasion of the visit of the Duke of Parma to her father. Some of the boys pranced about on richly- caparisoned hobby-horses brandishing long javelins with gay streamers of bright ribands attached to them; others went on foot waving their scarlet cloaks before the bull, and vaulting lightly over the barrier when he charged them; and as for the bull himself, he was just like a live bull, though he was only made of wicker- work and stretched hide, and sometimes insisted on running round the arena on his hind legs, which no live bull ever dreams of doing. He made a splendid fight of it too, and the children got so excited that they stood up upon the benches, and waved their lace handkerchiefs and cried out: Bravo toro! Bravo toro! just as sensibly as if they had been grown-up people. At last, however, after a prolonged combat, during which several of the hobby-horses were gored through and through, and, their riders dismounted, the young Count of Tierra-Nueva brought the bull to his knees, and having obtained permission from the Infanta to give the coup de grace, he plunged his wooden sword into the neck of the animal with such violence that the head came right off, and disclosed the laughing face of little Monsieur de Lorraine, the son of the French Ambassador at Madrid.

The arena was then cleared amidst much applause, and the dead hobbyhorses dragged solemnly away by two Moorish pages in yellow and black liveries, and after a short interlude, during which a French posture-master performed upon the tightrope, some Italian puppets appeared in the semi-classical tragedy of Sophonisba on the stage of a small theatre that had been built up for the purpose. They acted so well, and their gestures were so extremely natural, that at the close of the play the eyes of the Infanta were quite dim with tears. Indeed some of the children really cried, and had to be comforted with sweetmeats, and the Grand Inquisitor himself was so affected that he could not help saying to Don Pedro that it seemed to him intolerable that things made simply out of wood and coloured wax, and worked mechanically by wires, should be so unhappy and meet with such terrible misfortunes.

An African juggler followed, who brought in a large flat basket covered with a red cloth, and having placed it in the centre of the arena, he took from his turban a curious reed pipe, and blew through it. In a few moments the cloth began to move, and as the pipe grew shriller and shriller two green and gold snakes put out their strange wedge-shaped heads and rose slowly up, swaying to and fro with the music as a plant sways in the water. The children, however, were rather frightened at their spotted hoods and quick darting tongues, and were much more pleased when the juggler made a tiny orange-tree grow out of the sand and bear pretty white blossoms and clusters of real fruit; and when he took the fan of the little daughter of the Marquess de Las-Torres, and changed it into a blue bird that flew all round the pavilion and sang, their delight and amazement knew no bounds. The solemn minuet, too, performed by the dancing boys from the church of Nuestra Senora Del Pilar, was charming. The Infanta had never before seen this wonderful ceremony which takes place every year at Maytime in front of the high altar of the Virgin, and in her honour; and indeed none of the royal family of Spain had entered the great cathedral of Saragossa since a mad priest, supposed by many to have been in the pay of Elizabeth of England, had tried to administer a poisoned wafer to the Prince of the Asturias. So she had known only by hearsay of "Our Lady"s Dance," as it was called, and it certainly was a beautiful sight. The boys wore old-fashioned court dresses of white velvet, and their curious three-cornered hats were fringed with silver and surmounted with huge plumes of ostrich feathers, the dazzling whiteness of their costumes, as they moved about in the sunlight, being still more accentuated by their swarthy faces and long black hair. Everybody was fascinated by the grave dignity with which they moved through the intricate figures of the dance, and by the elaborate grace of their slow gestures, and stately bows, and when they had finished their performance and doffed their great plumed hats to the Infanta, she acknowledged their reverence with much courtesy, and made a vow that she would send a large wax candle to the shrine of Our Lady of Pilar in return for the pleasure that she had given her.

A troop of handsome Egyptians--as the gipsies were termed in those days--then advanced into the arena, and sitting down cross-legs, in a circle, began to play softly upon their zithers, moving their bodies to the tune, and humming, almost below their breath, a low dreamy air. When they caught sight of Don Pedro they scowled at him, and some of them looked terrified, for only a few weeks before he had had two of their tribe hanged for sorcery in the market- place at Seville, but the pretty Infanta charmed them as she leaned back peeping over her fan with her great blue eyes, and they felt sure that one so lovely as she was could never be cruel to anybody. So they played on very gently and just touching the cords of the zithers with their long pointed nails, and their heads began to nod as though they were falling asleep. Suddenly, with a cry so shrill that all the children were startled and Don Pedro"s hand clutched at the agate pommel of his dagger, they leapt to their feet and whirled madly round the enclosure beating their tambourines, and chanting some wild love-song in their strange guttural language. Then at another signal they all flung themselves again to the ground and lay there quite still, the dull strumming of the zithers being the only sound that broke the silence. After that they had done this several times, they disappeared for a moment and came back leading a brown shaggy bear by a chain, and carrying on their shoulders some little Barbary apes. The bear stood upon his head with the utmost gravity, and the wizened apes played all kinds of amusing tricks with two gipsy boys who seemed to be their masters, and fought with tiny swords, and fired off guns, and went through a regular soldier"s drill just like the King"s own bodyguard. In fact the gipsies were a great success.

But the funniest part of the whole morning"s entertainment, was undoubtedly the dancing of the little Dwarf. When he stumbled into the arena, waddling on his crooked legs and wagging his huge misshapen head from side to side, the children went off into a loud shout of delight, and the Infanta herself laughed so much that the Camerera was obliged to remind her that although there were many precedents in Spain for a King"s daughter weeping before her equals, there were none for a Princess of the blood royal making so merry before those who were her inferiors in birth. The Dwarf, however, was really quite irresistible, and even at the Spanish Court, always noted for its cultivated passion for the horrible, so fantastic a little monster had never been seen. It was his first appearance, too. He had been discovered only the day before, running wild through the forest, by two of the nobles who happened to have been hunting in a remote part of the great cork-wood that surrounded the town, and had been carried off by them to the Palace as a surprise for the Infanta; his father, who was a poor charcoal- burner, being but too well pleased to get rid of so ugly and useless a child. Perhaps the most amusing thing about him was his complete unconsciousness of his own grotesque appearance. Indeed he seemed quite happy and full of the highest spirits. When the children laughed, he laughed as freely and as joyously as any of them, and at the close of each dance he made them each the funniest of bows, smiling and nodding at them just as if he was really one of themselves, and not a little misshapen thing that Nature, in some humourous mood, had fashioned for others to mock at. As for the Infanta, she absolutely fascinated him. He could not keep his eyes off her, and seemed to dance for her alone, and when at the close of the performance, remembering how she had seen the great ladies of the Court throw bouquets to Caffarelli, the famous Italian treble, whom the Pope had sent from his own chapel to Madrid that he might cure the King"s melancholy by the sweetness of his voice, she took out of her hair the beautiful white rose, and partly for a jest and partly to tease the Camerera, threw it to him across the arena with her sweetest smile, he took the whole matter quite seriously, and pressing the flower to his rough coarse lips he put his hand upon his heart, and sank on one knee before her, grinning from ear to ear, and with his little bright eyes sparkling with pleasure.

This so upset the gravity of the Infanta that she kept on laughing long after the little Dwarf had ran out of the arena, and expressed a desire to her uncle that the dance should be immediately repeated. The Camerera, however, on the plea that the sun was too hot, decided that it would be better that her Highness should return without delay to the Palace, where a wonderful feast had been already prepared for her, including a real birthday cake with her own initials worked all over it in painted sugar and a lovely silver flag waving from the top. The Infanta accordingly rose up with much dignity, and having given orders that the little dwarf was to dance again for her after the hour of siesta, and conveyed her thanks to the young Count of Tierra-Nueva for his charming reception, she went back to her apartments, the children following in the same order in which they had entered.

Now when the little Dwarf heard that he was to dance a second time before the Infanta, and by her own express command, he was so proud that he ran out into the garden, kissing the white rose in an absurd ecstasy of pleasure, and making the most uncouth and clumsy gestures of delight.

The Flowers were quite indignant at his daring to intrude into their beautiful home, and when they saw him capering up and down the walks, and waving his arms above his head in such a ridiculous manner, they could not restrain their feelings any longer.

"He is really far too ugly to be allowed to play in any place where we are," cried the Tulips.

"He should drink poppy-juice, and go to sleep for a thousand years," said the great scarlet Lilies, and they grew quite hot and angry.

"He is a perfect horror!" screamed the Cactus. "Why, he is twisted and stumpy, and his head is completely out of proportion with his legs. Really he makes me feel prickly all over, and if he comes near me I will sting him with my thorns."

"And he has actually got one of my best blooms," exclaimed the White Rose-Tree. "I gave it to the Infanta this morning myself, as a birthday present, and he has stolen it from her." And she called out: "Thief, thief, thief!" at the top of her voice.

Even the red Geraniums, who did not usually give themselves airs, and were known to have a great many poor relations themselves, curled up in disgust when they saw him, and when the Violets meekly remarked that though he was certainly extremely plain, still he could not help it, they retorted with a good deal of justice that that was his chief defect, and that there was no reason why one should admire a person because he was incurable; and, indeed, some of the Violets themselves felt that the ugliness of the little Dwarf was almost ostentatious, and that he would have shown much better taste if he had looked sad, or at least pensive, instead of jumping about merrily, and throwing himself into such grotesque and silly attitudes.

As for the old Sundial, who was an extremely remarkable individual, and had once told the time of day to no less a person than the Emperor Charles V. himself, he was so taken aback by the little Dwarf"s appearance, that he almost forgot to mark two whole minutes with his long shadowy finger, and could not help saying to the great milk-white Peacock, who was sunning herself on the balustrade, that every one knew that the children of Kings were Kings, and that the children of charcoal-burners were charcoal- burners, and that it was absurd to pretend that it wasn"t so; a statement with which the Peacock entirely agreed, and indeed screamed out, "Certainly, certainly," in such a loud, harsh voice, that the gold-fish who lived in the basin of the cool splashing fountain put their heads out of the water, and asked the huge stone Tritons what on earth was the matter.

But somehow the Birds liked him. They had seen him often in the forest, dancing about like an elf after the eddying leaves, or crouched up in the hollow of some old oak-tree, sharing his nuts with the squirrels. They did not mind his being ugly, a bit. Why, even the nightingale herself, who sang so sweetly in the orange groves at night that sometimes the Moon leaned down to listen, was not much to look at after all; and, besides, he had been kind to them, and during that terribly bitter winter, when there were no berries on the trees, and the ground was as hard as iron, and the wolves had come down to the very gates of the city to look for food, he had never once forgotten them, but had always given them crumbs out of his little hunch of black bread, and divided with them whatever poor breakfast he had.

So they flew round and round him, just touching his cheek with their wings as they passed, and chattered to each other, and the little Dwarf was so pleased that he could not help showing them the beautiful white rose, and telling them that the Infanta herself had given it to him because she loved him.

They did not understand a single word of what he was saying, but that made no matter, for they put their heads on one side, and looked wise, which is quite as good as understanding a thing, and very much easier.

The Lizards also took an immense fancy to him, and when he grew tired of running about and flung himself down on the grass to rest, they played and romped all over him, and tried to amuse him in the best way they could. "Every one cannot be as beautiful as a lizard," they cried; "that would be too much to expect. And, though it sounds absurd to say so, he is really not so ugly after all, provided, of course, that one shuts one"s eyes, and does not look at him." The Lizards were extremely philosophical by nature, and often sat thinking for hours and hours together, when there was nothing else to do, or when the weather was too rainy for them to go out.

The Flowers, however, were excessively annoyed at their behaviour, and at the behaviour of the birds. "It only shows," they said, "what a vulgarising effect this incessant rushing and flying about has. Well-bred people always stay exactly in the same place, as we do. No one ever saw us hopping up and down the walks, or galloping madly through the grass after dragon-flies. When we do want change of air, we send for the gardener, and he carries us to another bed. This is dignified, and as it should be. But birds and lizards have no sense of repose, and indeed birds have not even a permanent address. They are mere vagrants like the gipsies, and should be treated in exactly the same manner." So they put their noses in the air, and looked very haughty, and were quite delighted when after some time they saw the little Dwarf scramble up from the grass, and make his way across the terrace to the palace.

"He should certainly be kept indoors for the rest of his natural life," they said. "Look at his hunched back, and his crooked legs," and they began to titter.

But the little Dwarf knew nothing of all this. He liked the birds and the lizards immensely, and thought that the flowers were the most marvellous things in the whole world, except of course the Infanta, but then she had given him the beautiful white rose, and she loved him, and that made a great difference. How he wished that he had gone back with her! She would have put him on her right hand, and smiled at him, and he would have never left her side, but would have made her his playmate, and taught her all kinds of delightful tricks. For though he had never been in a palace before, he knew a great many wonderful things. He could make little cages out of rushes for the grasshoppers to sing in, and fashion the long jointed bamboo into the pipe that Pan loves to hear. He knew the cry of every bird, and could call the starlings from the tree-top, or the heron from the mere. He knew the trail of every animal, and could track the hare by its delicate footprints, and the boar by the trampled leaves. All the wild- dances he knew, the mad dance in red raiment with the autumn, the light dance in blue sandals over the corn, the dance with white snow-wreaths in winter, and the blossom-dance through the orchards in spring. He knew where the wood-pigeons built their nests, and once when a fowler had snared the parent birds, he had brought up the young ones himself, and had built a little dovecot for them in the cleft of a pollard elm. They were quite tame, and used to feed out of his hands every morning. She would like them, and the rabbits that scurried about in the long fern, and the jays with their steely feathers and black bills, and the hedgehogs that could curl themselves up into prickly balls, and the great wise tortoises that crawled slowly about, shaking their heads and nibbling at the young leaves. Yes, she must certainly come to the forest and play with him. He would give her his own little bed, and would watch outside the window till dawn, to see that the wild horned cattle did not harm her, nor the gaunt wolves creep too near the hut. And at dawn he would tap at the shutters and wake her, and they would go out and dance together all the day long. It was really not a bit lonely in the forest. Sometimes a Bishop rode through on his white mule, reading out of a painted book. Sometimes in their green velvet caps, and their jerkins of tanned deerskin, the falconers passed by, with hooded hawks on their wrists. At vintage-time came the grape-treaders, with purple hands and feet, wreathed with glossy ivy and carrying dripping skins of wine; and the charcoal-burners sat round their huge braziers at night, watching the dry logs charring slowly in the fire, and roasting chestnuts in the ashes, and the robbers came out of their caves and made merry with them. Once, too, he had seen a beautiful procession winding up the long dusty road to Toledo. The monks went in front singing sweetly, and carrying bright banners and crosses of gold, and then, in silver armour, with matchlocks and pikes, came the soldiers, and in their midst walked three barefooted men, in strange yellow dresses painted all over with wonderful figures, and carrying lighted candles in their hands. Certainly there was a great deal to look at in the forest, and when she was tired he would find a soft bank of moss for her, or carry her in his arms, for he was very strong, though he knew that he was not tall. He would make her a necklace of red bryony berries, that would be quite as pretty as the white berries that she wore on her dress, and when she was tired of them, she could throw them away, and he would find her others. He would bring her acorn-cups and dew-drenched anemones, and tiny glow-worms to be stars in the pale gold of her hair.

But where was she? He asked the white rose, and it made him no answer. The whole palace seemed asleep, and even where the shutters had not been closed, heavy curtains had been drawn across the windows to keep out the glare. He wandered all round looking for some place through which he might gain an entrance, and at last he caught sight of a little private door that was lying open. He slipped through, and found himself in a splendid hall, far more splendid, he feared, than the forest, there was so much more gilding everywhere, and even the floor was made of great coloured stones, fitted together into a sort of geometrical pattern. But the little Infanta was not there, only some wonderful white statues that looked down on him from their jasper pedestals, with sad blank eyes and strangely smiling lips.

At the end of the hall hung a richly embroidered curtain of black velvet, powdered with suns and stars, the King"s favourite devices, and broidered on the colour he loved best. Perhaps she was hiding behind that? He would try at any rate.

So he stole quietly across, and drew it aside. No; there was only another room, though a prettier room, he thought, than the one he had just left. The walls were hung with a many-figured green arras of needle-wrought tapestry representing a hunt, the work of some Flemish artists who had spent more than seven years in its composition. It had once been the chamber of Jean le Fou, as he was called, that mad King who was so enamoured of the chase, that he had often tried in his delirium to mount the huge rearing horses, and to drag down the stag on which the great hounds were leaping, sounding his hunting horn, and stabbing with his dagger at the pale flying deer. It was now used as the council-room, and on the centre table were lying the red portfolios of the ministers, stamped with the gold tulips of Spain, and with the arms and emblems of the house of Hapsburg.

The little Dwarf looked in wonder all round him, and was half- afraid to go on. The strange silent horsemen that galloped so swiftly through the long glades without making any noise, seemed to him like those terrible phantoms of whom he had heard the charcoal- burners speaking--the Comprachos, who hunt only at night, and if they meet a man, turn him into a hind, and chase him. But he thought of the pretty Infanta, and took courage. He wanted to find her alone, and to tell her that he too loved her. Perhaps she was in the room beyond.

He ran across the soft Moorish carpets, and opened the door. No! She was not here either. The room was quite empty.

It was a throne-room, used for the reception of foreign ambassadors, when the King, which of late had not been often, consented to give them a personal audience; the same room in which, many years before, envoys had appeared from England to make arrangements for the marriage of their Queen, then one of the Catholic sovereigns of Europe, with the Emperor"s eldest son. The hangings were of gilt Cordovan leather, and a heavy gilt chandelier with branches for three hundred wax lights hung down from the black and white ceiling. Underneath a great canopy of gold cloth, on which the lions and towers of Castile were broidered in seed pearls, stood the throne itself, covered with a rich pall of black velvet studded with silver tulips and elaborately fringed with silver and pearls. On the second step of the throne was placed the kneeling-stool of the Infanta, with its cushion of cloth of silver tissue, and below that again, and beyond the limit of the canopy, stood the chair for the Papal Nuncio, who alone had the right to be seated in the King"s presence on the occasion of any public ceremonial, and whose Cardinal"s hat, with its tangled scarlet tassels, lay on a purple tabouret in front. On the wall, facing the throne, hung a life-sized portrait of Charles V. in hunting dress, with a great mastiff by his side, and a picture of Philip II. receiving the homage of the Netherlands occupied the centre of the other wall. Between the windows stood a black ebony cabinet, inlaid with plates of ivory, on which the figures from Holbein"s Dance of Death had been graved--by the hand, some said, of that famous master himself.

But the little Dwarf cared nothing for all this magnificence. He would not have given his rose for all the pearls on the canopy, nor one white petal of his rose for the throne itself. What he wanted was to see the Infanta before she went down to the pavilion, and to ask her to come away with him when he had finished his dance. Here, in the Palace, the air was close and heavy, but in the forest the wind blew free, and the sunlight with wandering hands of gold moved the tremulous leaves aside. There were flowers, too, in the forest, not so splendid, perhaps, as the flowers in the garden, but more sweetly scented for all that; hyacinths in early spring that flooded with waving purple the cool glens, and grassy knolls; yellow primroses that nestled in little clumps round the gnarled roots of the oak-trees; bright celandine, and blue speedwell, and irises lilac and gold. There were grey catkins on the hazels, and the foxgloves drooped with the weight of their dappled bee-haunted cells. The chestnut had its spires of white stars, and the hawthorn its pallid moons of beauty. Yes: surely she would come if he could only find her! She would come with him to the fair forest, and all day long he would dance for her delight. A smile lit up his eyes at the thought, and he passed into the next room.

Of all the rooms this was the brightest and the most beautiful. The walls were covered with a pink-flowered Lucca damask, patterned with birds and dotted with dainty blossoms of silver; the furniture was of massive silver, festooned with florid wreaths, and swinging Cupids; in front of the two large fire-places stood great screens broidered with parrots and peacocks, and the floor, which was of sea-green onyx, seemed to stretch far away into the distance. Nor was he alone. Standing under the shadow of the doorway, at the extreme end of the room, he saw a little figure watching him. His heart trembled, a cry of joy broke from his lips, and he moved out into the sunlight. As he did so, the figure moved out also, and he saw it plainly.

The Infanta! It was a monster, the most grotesque monster he had ever beheld. Not properly shaped, as all other people were, but hunchbacked, and crooked-limbed, with huge lolling head and mane of black hair. The little Dwarf frowned, and the monster frowned also. He laughed, and it laughed with him, and held its hands to its sides, just as he himself was doing. He made it a mocking bow, and it returned him a low reverence. He went towards it, and it came to meet him, copying each step that he made, and stopping when he stopped himself. He shouted with amusement, and ran forward, and reached out his hand, and the hand of the monster touched his, and it was as cold as ice. He grew afraid, and moved his hand across, and the monster"s hand followed it quickly. He tried to press on, but something smooth and hard stopped him. The face of the monster was now close to his own, and seemed full of terror. He brushed his hair off his eyes. It imitated him. He struck at it, and it returned blow for blow. He loathed it, and it made hideous faces at him. He drew back, and it retreated.

What is it? He thought for a moment, and looked round at the rest of the room. It was strange, but everything seemed to have its double in this invisible wall of clear water. Yes, picture for picture was repeated, and couch for couch. The sleeping Faun that lay in the alcove by the doorway had its twin brother that slumbered, and the silver Venus that stood in the sunlight held out her arms to a Venus as lovely as herself.

Was it Echo? He had called to her once in the valley, and she had answered him word for word. Could she mock the eye, as she mocked the voice? Could she make a mimic world just like the real world? Could the shadows of things have colour and life and movement? Could it be that--?

He started, and taking from his breast the beautiful white rose, he turned round, and kissed it. The monster had a rose of its own, petal for petal the same! It kissed it with like kisses, and pressed it to its heart with horrible gestures.

When the truth dawned upon him, he gave a wild cry of despair, and fell sobbing to the ground. So it was he who was misshapen and hunchbacked, foul to look at and grotesque. He himself was the monster, and it was at him that all the children had been laughing, and the little Princess who he had thought loved him--she too had been merely mocking at his ugliness, and making merry over his twisted limbs. Why had they not left him in the forest, where there was no mirror to tell him how loathsome he was? Why had his father not killed him, rather than sell him to his shame? The hot tears poured down his cheeks, and he tore the white rose to pieces. The sprawling monster did the same, and scattered the faint petals in the air. It grovelled on the ground, and, when he looked at it, it watched him with a face drawn with pain. He crept away, lest he should see it, and covered his eyes with his hands. He crawled, like some wounded thing, into the shadow, and lay there moaning.

And at that moment the Infanta herself came in with her companions through the open window, and when they saw the ugly little dwarf lying on the ground and beating the floor with his clenched hands, in the most fantastic and exaggerated manner, they went off into shouts of happy laughter, and stood all round him and watched him.

"His dancing was funny," said the Infanta; "but his acting is funnier still. Indeed he is almost as good as the puppets, only of course not quite so natural." And she fluttered her big fan, and applauded.

But the little Dwarf never looked up, and his sobs grew fainter and fainter, and suddenly he gave a curious gasp, and clutched his side. And then he fell back again, and lay quite still.

"That is capital," said the Infanta, after a pause; "but now you must dance for me."

"Yes," cried all the children, "you must get up and dance, for you are as clever as the Barbary apes, and much more ridiculous." But the little Dwarf made no answer.

And the Infanta stamped her foot, and called out to her uncle, who was walking on the terrace with the Chamberlain, reading some despatches that had just arrived from Mexico, where the Holy Office had recently been established. "My funny little dwarf is sulking," she cried, "you must wake him up, and tell him to dance for me."

They smiled at each other, and sauntered in, and Don Pedro stooped down, and slapped the Dwarf on the cheek with his embroidered glove. "You must dance," he said, "petit monsire. You must dance. The Infanta of Spain and the Indies wishes to be amused."

But the little Dwarf never moved.

"A whipping master should be sent for," said Don Pedro wearily, and he went back to the terrace. But the Chamberlain looked grave, and he knelt beside the little dwarf, and put his hand upon his heart. And after a few moments he shrugged his shoulders, and rose up, and having made a low bow to the Infanta, he said--

"Mi bella Princesa, your funny little dwarf will never dance again. It is a pity, for he is so ugly that he might have made the King smile."

"But why will he not dance again?" asked the Infanta, laughing.

"Because his heart is broken," answered the Chamberlain.

And the Infanta frowned, and her dainty rose-leaf lips curled in pretty disdain. "For the future let those who come to play with me have no hearts," she cried, and she ran out into the garden.

Оскар Уайльд

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИНФАНТЫ

Это был день рождения Инфанты. Ей исполнилось ровно двенадцать лет, и солнце ярко светило в дворцовых садах.

Хотя она была настоящая Принцесса, и при том наследная Принцесса Испанская, день рождения у нее был только один за весь год, как и у бедных детей, и потому, естественно, для всей страны было чрезвычайно важно, чтобы погода ради такого дня была хорошая. И погода действительно была очень хорошая. Высокие полосатые тюльпаны стояли, вытянувшись на своих стеблях, как длинные шеренги солдат, и вызывающе поглядывали через лужайку на розы и говорили им:

Смотрите, теперь мы такие же пышные, как и вы.

Порхали алые бабочки с золотою пыльцою на крылышках, навещая по очереди все цветы; маленькие ящерицы выползали из трещин стены и грелись, недвижные, в ярком солнечном свете; гранаты лопались от зноя, обнажая свои красные, истекающие кровью сердца.

Даже бледно-желтые лимоны, свешивавшиеся в таком изобилии с полуистлевших решеток и мрачных аркад, как будто сделались ярче от удивительно яркого солнечного света, а магнолии раскрыли свои шарообразные большие цветы, наполняя воздух сладким и густым благоуханием.

Маленькая Принцесса прогуливалась по террас со своими подругами, играла с ними в прятки вокруг каменных ваз и древних, обросших мхом статуй. В обыкновенные дни ей разрешалось играть только с детьми одинакового с ней сана и звания, а потому ей всегда приходилось играть одной; но день рождения был особенный, исключительный день, и Король позволил Инфанте пригласить кого угодно из ее юных друзей поиграть и повеселиться с нею. И была какая-то величавая грация в этих тоненьких и хрупких испанских детях, скользивших неслышною поступью: мальчики в шляпах с огромными перьями и коротеньких развевающихся плащах, девочки в тяжелых парчовых платьях с длинными шлейфами, которые они придерживали рукой, заслоняясь от солнца большими веерами, черными с серебром.

Но всех грациознее была Инфанта и всех изящнее одета по тогдашней, довольно стеснительной моде. Платье на ней было серое атласное, с тяжелым серебряным шитьем на юбке и на пышных буфах рукавов, а туго затянутый корсаж весь был расшит мелким жемчугом. Из-под платья; когда она шла, выглядывали крохотные туфельки с пышными розовыми бантами. Ее большой газовый веер был тоже розовый с жемчугом, а в волосах ее, которые были, как венчик из поблекшего золота на ее бледном личике, красовалась дивная белая роза.

Из окна во дворце за ними следил грустный, унылый Король. У него за спиною стоял его брат, Дон Педро Аррагонский, которого он ненавидел, а рядом с ним сидел его духовник, Великий Инквизитор Гренады. Король был даже грустнее обычного, потому что, глядя на Инфанту, как она с детской серьезностью отвечала на поклоны придворных, или же, прикрывшись веером, смеялась над сердитой герцогиней Альбукверкской, своей неизменной спутницей, он думал о юной Королеве, ее матери, которая еще совсем недавно - по крайней мере, так ему казалось - приехала из веселой французской земли и завяла среди мрачного величия испанского двора, умерла ровно полгода спустя после рождения Инфанты и не дождалась второй весны, когда в саду вновь зацвели миндальные деревья, и осенью на второй год уж не срывала плодов со старого фигового дерева, стоявшего по середине двора, ныне густо заросшего травою. И так велика у Короля была к ней любовь, что он не позволил и могиле скрыть от его взоров возлюбленную.

Он велел набальзамировать ее мавританскому врачу, которого, как говорили, уже осудила на казнь святая инквизиция по обвинению в ереси и подозрению в магии - и которому, в награду за эту услугу, была дарована жизнь. Тело усопшей и посейчас лежит на устланном коврами катафалке, в черной мраморной часовне дворца - совсем такое же, каким внесли его сюда монахи в тот ветреный мартовский день, лет двенадцать назад. И раз в месяц Король, закутанный черным плащом и с потайным фонарем в руке, входит в часовню, опускается на колени перед катафалком и зовет: «Mi reina! Mi reina!» (моя королева). И порой, забыв об этикете, который в Испании управляет каждым шагом, каждым движением и ставит предел даже королевскому горю, в безумной тоске хватает бледные руки, сплошь унизанные дорогими перстнями, и пробует разбудить своими страстными поцелуями холодное, раскрашенное лицо.

Сегодня ему кажется, что он снова видит ее, какой увидал ее в первый раз, в замке Фонтенбло, когда ему было всего пятнадцать лет, а ей и того меньше. В тот же день они были формально обручены папским нунцием, в присутствии короля и всего двора, и королевич вернулся в Эскуриал, унося с собой легкий завиток золотистых волос и память прикосновения детских губок, прильнувших с поцелуем к его руке, когда он садился в карету.

А потом их наскоро повенчали в Бургосе, маленьком городке, на границ двух стран; а потом был торжественный въезд в Мадрид, с обычной торжественной мессой в церкви La Atocha, и более обыкновенного торжественное аутодафе, для которого были переданы светским властям на сожжение до трехсот еретиков, в том числе много англичан.

Разумеется, он безумно любил ее, любил, как думали многие, на погибель своей страны, в то время воевавшей с Англией за обладание империей Нового Света. Он почти ни на минуту не отпускал ее от себя; для нее он забывал, или казалось, что забывал, обо всех важных делах государства и, со страшной слепотою страсти, не замечал, что сложные церемонии, которыми он искал угодить ей, только усиливали странную болезнь, подтачивавшую ее здоровье. Когда она умерла, он на время словно лишился рассудка. Он даже несомненно отрекся бы от трона и удалился бы в большой траппистский монастырь в Гренаде, почетным приором которого он состоял уже давно, если бы только не боялся оставить маленькую Инфанту на попечение своего брата, сумевшего даже в Испании прославиться своей жестокостью и многими подозреваемого в том, что это он был причиной смерти Королевы, преподнеся ей пару отравленных перчаток во время посещения королевской четой его дворца в Аррагонии. Даже когда истек срок государственного траура, наложенного королевским указом на три года во всех владениях испанской короны, Король не позволял своим министрам даже и заговаривать о новом браке; а когда сам Император заслал к нему сватов, предлагая ему в жены свою племянницу, прелестную Эрцгерцогиню Богемскую, он попросил послов передать своему господину, что он уж обвенчан с Печалью и, хотя эта супруга бесплодна, он все же предпочитает ее Красоте. Ответ этот стоил испанской короне богатых Нидерландских провинций, которые вскоре затем, по наущению Императора, восстали против Испании, под предводительством нескольких фанатиков, принадлежавших к реформаторской церкви.

Вся его супружеская жизнь, с бурными огневыми радостями и страшной мукой ее внезапного конца, как будто вернулась и прошла перед ним теперь, когда он в окно наблюдал за Инфантой, резвящейся на этой террасе. В ней была вся милая живость ее матери, та же своевольная манера вскидывать головку, тот же гордый изгиб прекрасного рта, та же дивная улыбка, - vrai sourire de France (настоящая французская улыбка), когда она порою взглядывала на окно или протягивала какому-нибудь важному испанцу свою крохотную ручку для поцелуя. Но звонкий детский смех был неприятен его слуху; безжалостно яркое солнце словно издавалось над его горем, а свежий утренний воздух был пропитан, или, может быть, это ему лишь мерещилось, тяжелым запахом аптекарских снадобий, какие употребляют при бальзамировании. Король закрыл лицо руками, и, когда Инфанта снова подняла глазки на окно, занавеси были уж спущены и Король удалился в свои покои.

Инфанта сделала недовольную гримаску и пожала плечиками, - уж мог бы он с ней побыть в день ее рождения. Очень надо заниматься этими глупыми государственными делами! Или, может быть, он пошел в ту мрачную часовню, где всегда горят свечи и куда ей входить не дозволено. Как это глупо с его стороны, когда солнце светит так ярко и всем так весело! И вот теперь он не увидит боя быков - не всамделишного, а так только в шутку - к которому уже зовет звук трубы, не увидит также и театра марионеток и других удивительных забав. Ее дядя и Великий Инквизитор много благоразумнее. Они пришли на террасу н наговорили ей столько любезностей.

Она тряхнула своей хорошенькой головкой и, взяв за руку Дона Педро, стала медленно спускаться по ступенькам к алому длинному обтянутому шелком павильону, воздвигнутому в конце сада; а за нею и другие дети, в строгой последовательности, соответственно знатности рода, так что те, у которых были самые длинные имена, шествовали впереди.

Навстречу Инфанте вышла процессия мальчиков из самых знатных семейств, одетых в фантастические костюмы тореадоров, и юный граф Тьерра-Нуэва, изумительно красивый мальчик лет четырнадцати, обнажив голову со всею грацией прирожденного идальго и гранда испанского, торжественно подвел ее к небольшому золоченому, с отделкой из слоновой кости, креслу, поставленному на возвышении над ареной. Дети сгруппировались около нее, перешептываясь между собой и обмахиваясь большими веерами, а Дон Педро и Великий Инквизитор, смеясь, стали у входа. Даже герцогиня, - Camerera-Мауог, как ее называли, - тощая, с суровыми чертами женщина в желтых брыжах, не казалась такой сердитой, как обыкновенно, и что-то вроде холодной улыбки скользило по ее морщинистому лицу, кривя тощие бескровные губы.

Это, бесспорно, был чудесный бой быков - и гораздо красивее, по мнению Инфанты, чем настоящий, тот, на который ее возили в Севилью, когда у отца ее гостил герцог Пармский. Некоторые из мальчиков с важностью разъезжали верхом на палочках-лошадках, покрытых роскошными чепраками, и размахивали длинными пиками, с веселыми пучками ярких лент; другие прыгали пешие перед быком, дразня его своими красными плащами и легко вскакивая на барьер, когда бык кидался на н...

Быстрая навигация назад: Ctrl+←, вперед Ctrl+→

Сказки Оскара Уайльда – это самобытный чарующий мир, созданный авторской фантазией. В нем нет традиционных фольклорных чудес. Волшебство здесь живет в слове, магией одухотворены предметы. В этой иллюзорной реальности все оживает, превращаясь из обыденного в сказочное.

Уайльд обратился к жанру сказки в то время, когда его современников занимали достижения технического прогресса, когда в литературе торжествовали реализм и натурализм. Величайший эстет века считал, что проза не может быть просто хроникой или проповедью. Она красочна, гротескна, игрива, волшебна.

Маленькими вдохновителями начинающего сказочника стали сыновья Сирил и Вивиан. Позже, в 1888–1891 годах, все истории были переписаны и собраны в два сборника – «Счастливый принц» и другие сказки» и «Гранатовый домик». «Соловей и роза», «Юный король», «Мальчик-звезда», «День рождения Инфанты» и многие другие произведения стали классикой жанра литературной сказки.

В этих художественно совершенных и не по-детски трагических историях воплотились философские идеи Уайльда-мыслителя. После каждого прочтения они снова и снова оставляют почву для рассуждений.

События сказки «День рождения Инфанты» разворачиваются в блистательном дворце испанской короны. Сегодня здесь проходит торжественное празднование двенадцатого дня рождения наследной принцессы Инфанты. При дворе собралось множество гостей, в особенности детей.

Маленькая принцесса играет со своими друзьями в прятки в тенистом парке, бегает среди древних статуй и огромных каменных вазонов. Все собравшиеся очень изящно одеты. Мальчики облачены в шляпы с огромными перьями, девочки – в длиннополые платья из парчи. Однако неотразимей всех принцесса Инфанта – на ней атласное серое платье, вышитое серебром, жемчужный корсаж, крохотные туфельки с розовыми бантами. Она грациозно обмахивается газовым веером. В ее локонах переливаются слезки-жемчужинки и белеет бутон прекрасной розы из дворцового сада.

Солнце, птицы, букашки, цветы – все было весело в этот день. Вот перед Инфантой и ее гостями выступили мальчики-тореадоры, вот кукольный театр показал «Софонисба», африканский фокусник укротил змей, французский гимнаст прошел по тонкому канату, юные танцовщики исполнили торжественный менуэт и египетские музыканты сыграли на цитрах.

Самым занятным представлением стали танцы маленького Карлика, которого на днях отловили в окрестном лесу. Он был безобразен – короткие кривые ноги, горб, огромная голова, черные взлохмаченные волосы. Обожающий уродство испанский двор был восхищен. В то же время казалось, что маленькое чудовище не осознавало своего безобразия. Оно танцевало, отвешивало уморительные поклоны и добродушно смеялось вместе с восторженной публикой. Веселилась и Инфанта. Принцессе так полюбился уродец, что она пригласила Карлика танцевать лично для нее.

А в это время королевские цветы переговаривались на своем неслышном для человеческого уха цветочном языке. Тюльпаны, Лилии, красные Герани и Белые Розы презрительно отворачивали головки – как такой урод посмел вторгнуться в их прекрасную обитель?! Сердито ворчал Кактус и норовил исколоть Карлика своими иголками, а древние Солнечные Часы от негодования даже забыли отметить две минуты времени.

Но маленький Карлик всего этого не слышал. Он покинул сад и уже спешит по дворцовым коридорам навстречу своей возлюбленной. Зайдя в одну из шикарных комнат, Карлик встречает какого-то странного уродца – ужасного и дерзкого. Он постоянно передразнивает маленького Карлика, повторяя все его движения. Каким же было отчаяние лесного человечка, когда он понял, что это его собственное отражение. Этот отвратительный горбун – он сам! Выходит, Инфанта и другие дети просто-напросто потешались над его уродством.

Инфанта со своими юными гостями и требует, чтобы Карлик их смешил, но маленький артист безмолвствует. Вызванный тотчас придворный лекарь сообщает, что смешной Карлик, увы, больше не будет танцевать, потому что у него разбилось сердце. Инфанта хмурит хорошенький лобик и вскрикивает: «На будущее время, пожалуйста, чтобы у тех, кто приходит со мною играть, не было сердца совсем!»

Жанровое и художественное своеобразие литературной сказки Оскара Уайльда

На примере сказки «День рождения Инфанты» становится очевидным, что литературные фантазии Оскара Уайльда во многом отличаются от привычных сказок. Во-первых, автор практически снимает мистический элемент. Волшебство в его сказках либо условное допущение, либо игра вымысла. Чудеса здесь настолько естественны, что их просто не замечаешь.

Говорящие цветы, птицы, ящерицы и даже солнечные часы – это ирреально, сказочно. Однако автор тут же делает поправку – цветы и птицы не понимают человека, ровно как и он не понимает их. Это, скорее, иллюзия авторского воображения, чем волшебство. Реальность так тесно сплелась с фантазией, что тяжело вычленить, где правда, а где вымысел.

Во-вторых, главенствующую роль в сказках Уайльда играет описание, оттесняя на второй план повествование. Причем, детальному анализу подвергается в основном материальный мир. Так, в «Дне рождении Инфанты» автор детально рисует интерьер дворцовых комнат, элементы одежды персонажей, описывает парк. От его зоркого глаза не ускользает ни одна вещица. Подобная декоративность является определяющей чертой художественной манеры Уайльда. Как увлеченному эстету, ему было важно замечать все красивости окружающей обстановки.

Чтобы усилить чудесный эффект, не обращаясь к волшебству, автор насыщает свое произведение экзотизмами. Так, события сказки развиваются в солнечной Испании, в саду спеют лимоны и гранаты, соловьи поют в апельсиновых рощах, на праздновании выступают тореадоры, египетские музыканты, французский гимнаст и африканский фокусник, люди облачены в пышные старинные наряды, стены украшают картины фламандских мастеров в золоченых рамах, а фасады зданий обвиты густым плющом. Концентрация экзотики так велика, что хочется воскликнуть – такого не бывает, это сказка.

Несмотря на обилие многослойных эпитетов и сложных описательных конструкций, произведения Уайльда характеризуются простотой, логической точностью и ясностью выражения. Автор мастерски украшает фабулу, но ни на минуту не забывает о сюжетной линии и идее, которой она подчинена.

Проблематика произведения

Нельзя не отметить нравственный пафос сказок Оскара Уайльда. В «Дне рождении Инфанты» автор поднимает проблемы любви и дружбы, доброты к ближнему, сострадания. Он критикует алчность и корысть, что царит в буржуазной среде, противопоставляя ее искренности и доброте простых людей. Уайльд обнажает этические и эстетические предрассудки человеческого общества.

В сказках Уайльда нет нарочитой назидательности. Рассказчик выступает сторонним наблюдателем, который заворожено любуется красавицей Инфантой, ее гостями и богатым домом. Однако описывая счастливую жизнь принцессы, он как бы между делом, говорит о том, что ей не дозволено играть с детьми низшего сана, потому все время, кроме своего дня рождения, юная наследница престола проводит одна.

Рассказывая о замечательном веселье, автор ненадолго заглядывает в покои угрюмого Короля, отца Инфанты, который вот уже двенадцатый год скорбит по жене и видит ее образ в подрастающей дочери. Описав красоту цветов, рассказчик тут же передает те высокомерные гнусности, о которых говорят эти прекрасные создания. Автор от всего в восторге, всем восхищается, но не без иронии ли?

Две стороны одной красоты

Ведущей темой, над которой размышлял Уайльд, была тема красоты. Как эстет, он ценил красоту внешнюю, но, как философ, не мог не замечать ее неразрывную связь с красотой внутренней. Первая сразу же бросается в глаза и даже может на какое-то время ослепить, чтобы рассмотреть вторую нужно время. Первая недолговечна, она увядает, тускнеет или попросту надоедает, вторая – бессмертна.

Определяющую роль играет поступок. Он способен разрушить внешнюю красоту и обнажить наличие или отсутствие внутренней. Именно поэтому к концу сказки распределение ролей меняется с точностью до наоборот: Инфанта и ее разряженные гости превращаются в уродов, а добрый Карлик в своей невинной смерти становится красавцем.

5 (100%) 1 vote

Страница 1 из 2

Это был день рождения Инфанты. Ей исполнилось ровно двенадцать лет, и солнце ярко светило в дворцовых садах.

Хотя она была настоящая Принцесса, и при том наследная Принцесса Испанская, день рождения у нее был только один за весь год, как и у бедных детей, и потому, естественно, для всей страны было чрезвычайно важно, чтобы погода ради такого дня была хорошая. И погода действительно была очень хорошая. Высокие полосатые тюльпаны стояли, вытянувшись на своих стеблях, как длинные шеренги солдат, и вызывающе поглядывали через лужайку на розы и говорили им:

Смотрите, теперь мы такие же пышные, как и вы.

Порхали алые бабочки с золотою пыльцою на крылышках, навещая по очереди все цветы; маленькие ящерицы выползали из трещин стены и грелись, недвижные, в ярком солнечном свете; гранаты лопались от зноя, обнажая свои красные, истекающие кровью сердца.

Даже бледно-желтые лимоны, свешивавшиеся в таком изобилии с полуистлевших решеток и мрачных аркад, как будто сделались ярче от удивительно яркого солнечного света, а магнолии раскрыли свои шарообразные большие цветы, наполняя воздух сладким и густым благоуханием.

Маленькая Принцесса прогуливалась по террас со своими подругами, играла с ними в прятки вокруг каменных ваз и древних, обросших мхом статуй. В обыкновенные дни ей разрешалось играть только с детьми одинакового с ней сана и звания, а потому ей всегда приходилось играть одной; но день рождения был особенный, исключительный день, и Король позволил Инфанте пригласить кого угодно из ее юных друзей поиграть и повеселиться с нею. И была какая-то величавая грация в этих тоненьких и хрупких испанских детях, скользивших неслышною поступью: мальчики в шляпах с огромными перьями и коротеньких развевающихся плащах, девочки в тяжелых парчовых платьях с длинными шлейфами, которые они придерживали рукой, заслоняясь от солнца большими веерами, черными с серебром.

Но всех грациознее была Инфанта и всех изящнее одета по тогдашней, довольно стеснительной моде. Платье на ней было серое атласное, с тяжелым серебряным шитьем на юбке и на пышных буфах рукавов, а туго затянутый корсаж весь был расшит мелким жемчугом. Из-под платья; когда она шла, выглядывали крохотные туфельки с пышными розовыми бантами. Ее большой газовый веер был тоже розовый с жемчугом, а в волосах ее, которые были, как венчик из поблекшего золота на ее бледном личике, красовалась дивная белая роза.

Из окна во дворце за ними следил грустный, унылый Король. У него за спиною стоял его брат, Дон Педро Аррагонский, которого он ненавидел, а рядом с ним сидел его духовник, Великий Инквизитор Гренады. Король был даже грустнее обычного, потому что, глядя на Инфанту, как она с детской серьезностью отвечала на поклоны придворных, или же, прикрывшись веером, смеялась над сердитой герцогиней Альбукверкской, своей неизменной спутницей, он думал о юной Королеве, ее матери, которая еще совсем недавно - по крайней мере, так ему казалось - приехала из веселой французской земли и завяла среди мрачного величия испанского двора, умерла ровно полгода спустя после рождения Инфанты и не дождалась второй весны, когда в саду вновь зацвели миндальные деревья, и осенью на второй год уж не срывала плодов со старого фигового дерева, стоявшего по середине двора, ныне густо заросшего травою. И так велика у Короля была к ней любовь, что он не позволил и могиле скрыть от его взоров возлюбленную.

Он велел набальзамировать ее мавританскому врачу, которого, как говорили, уже осудила на казнь святая инквизиция по обвинению в ереси и подозрению в магии - и которому, в награду за эту услугу, была дарована жизнь. Тело усопшей и посейчас лежит на устланном коврами катафалке, в черной мраморной часовне дворца - совсем такое же, каким внесли его сюда монахи в тот ветреный мартовский день, лет двенадцать назад. И раз в месяц Король, закутанный черным плащом и с потайным фонарем в руке, входит в часовню, опускается на колени перед катафалком и зовет: "Mi reina! "Mi reina!" (моя королева). И порой, забыв об этикете, который в Испании управляет каждым шагом, каждым движением и ставит предел даже королевскому горю, в безумной тоске хватает бледные руки, сплошь унизанные дорогими перстнями, и пробует разбудить своими страстными поцелуями холодное, раскрашенное лицо.

Сегодня ему кажется, что он снова видит ее, какой увидал ее в первый раз, в замке Фонтенбло, когда ему было всего пятнадцать лет, а ей и того меньше. В тот же день они были формально обручены папским нунцием, в присутствии короля и всего двора, и королевич вернулся в Эскуриал, унося с собой легкий завиток золотистых волос и память прикосновения детских губок, прильнувших с поцелуем к его руке, когда он садился в карету.

А потом их наскоро повенчали в Бургосе, маленьком городке, на границ двух стран; а потом был торжественный въезд в Мадрид, с обычной торжественной мессой в церкви La Atocha, и более обыкновенного торжественное аутодафе, для которого были переданы светским властям на сожжение до трехсот еретиков, в том числе много англичан.

Разумеется, он безумно любил ее, любил, как думали многие, на погибель своей страны, в то время воевавшей с Англией за обладание империей Нового Света. Он почти ни на минуту не отпускал ее от себя; для нее он забывал, или казалось, что забывал, обо всех важных делах государства и, со страшной слепотою страсти, не замечал, что сложные церемонии, которыми он искал угодить ей, только усиливали странную болезнь, подтачивавшую ее здоровье. Когда она умерла, он на время словно лишился рассудка. Он даже несомненно отрекся бы от трона и удалился бы в большой траппистский монастырь в Гренаде, почетным приором которого он состоял уже давно, если бы только не боялся оставить маленькую Инфанту на попечение своего брата, сумевшего даже в Испании прославиться своей жестокостью и многими подозреваемого в том, что это он был причиной смерти Королевы, преподнеся ей пару отравленных перчаток во время посещения королевской четой его дворца в Аррагонии. Даже когда истек срок государственного траура, наложенного королевским указом на три года во всех владениях испанской короны, Король не позволял своим министрам даже и заговаривать о новом браке; а когда сам Император заслал к нему сватов, предлагая ему в жены свою племянницу, прелестную Эрцгерцогиню Богемскую, он попросил послов передать своему господину, что он уж обвенчан с Печалью и, хотя эта супруга бесплодна, он все же предпочитает ее Красоте. Ответ этот стоил испанской короне богатых Нидерландских провинций, которые вскоре затем, по наущению Императора, восстали против Испании, под предводительством нескольких фанатиков, принадлежавших к реформаторской церкви.

Вся его супружеская жизнь, с бурными огневыми радостями и страшной мукой ее внезапного конца, как будто вернулась и прошла перед ним теперь, когда он в окно наблюдал за Инфантой, резвящейся на этой террасе. В ней была вся милая живость ее матери, та же своевольная манера вскидывать головку, тот же гордый изгиб прекрасного рта, та же дивная улыбка, - vrai sourire de France (настоящая французская улыбка), когда она порою взглядывала на окно или протягивала какому-нибудь важному испанцу свою крохотную ручку для поцелуя. Но звонкий детский смех был неприятен его слуху; безжалостно яркое солнце словно издавалось над его горем, а свежий утренний воздух был пропитан, или, может быть, это ему лишь мерещилось, тяжелым запахом аптекарских снадобий, какие употребляют при бальзамировании. Король закрыл лицо руками, и, когда Инфанта снова подняла глазки на окно, занавеси были уж спущены и Король удалился в свои покои.

Инфанта сделала недовольную гримаску и пожала плечиками, - уж мог бы он с ней побыть в день ее рождения. Очень надо заниматься этими глупыми государственными делами! Или, может быть, он пошел в ту мрачную часовню, где всегда горят свечи и куда ей входить не дозволено. Как это глупо с его стороны, когда солнце светит так ярко и всем так весело! И вот теперь он не увидит боя быков - не всамделишного, а так только в шутку - к которому уже зовет звук трубы, не увидит также и театра марионеток и других удивительных забав. Ее дядя и Великий Инквизитор много благоразумнее. Они пришли на террасу н наговорили ей столько любезностей.

Она тряхнула своей хорошенькой головкой и, взяв за руку Дона Педро, стала медленно спускаться по ступенькам к алому длинному обтянутому шелком павильону, воздвигнутому в конце сада; а за нею и другие дети, в строгой последовательности, соответственно знатности рода, так что те, у которых были самые длинные имена, шествовали впереди.

Навстречу Инфанте вышла процессия мальчиков из самых знатных семейств, одетых в фантастические костюмы тореадоров, и юный граф Тьерра-Нуэва, изумительно красивый мальчик лет четырнадцати, обнажив голову со всею грацией прирожденного идальго и гранда испанского, торжественно подвел ее к небольшому золоченому, с отделкой из слоновой кости, креслу, поставленному на возвышении над ареной. Дети сгруппировались около нее, перешептываясь между собой и обмахиваясь большими веерами, а Дон Педро и Великий Инквизитор, смеясь, стали у входа. Даже герцогиня, - Camerera-Мауог, как ее называли, - тощая, с суровыми чертами женщина в желтых брыжах, не казалась такой сердитой, как обыкновенно, и что-то вроде холодной улыбки скользило по ее морщинистому лицу, кривя тощие бескровные губы.

Это, бесспорно, был чудесный бой быков - и гораздо красивее, по мнению Инфанты, чем настоящий, тот, на который ее возили в Севилью, когда у отца ее гостил герцог Пармский. Некоторые из мальчиков с важностью разъезжали верхом на палочках-лошадках, покрытых роскошными чепраками, и размахивали длинными пиками, с веселыми пучками ярких лент; другие прыгали пешие перед быком, дразня его своими красными плащами и легко вскакивая на барьер, когда бык кидался на них; что касается самого быка, он был совсем как настоящий, хоть и сделан из ивовой плетенки, обтянутой кожей, и порой упорно 6егал вдоль арены на задних ногах, что, конечно, и в голову не пришло бы живому быку. Сражался он великолепно, и дети пришли в такое возбуждение, что повскакали на скамейки, махали кружевными платочками и кричали: "Браво, торо! Браво, торо!" - совсем, как взрослые.

Наконец, после продолжительного боя, во время которого многие из игрушечных лошадок были проколоты насквозь рогами быка, а их наездники выбиты из седла, юный граф Тьерра-Нуэва заставил быка стать на колени и, получив от Инфанты разрешение нанести ему coup de grace, вонзил свою деревянную шпагу в шею животному с такою силой, что голова отскочила, и обнаружилось смеющееся личико маленького мсье де Лоррэн, сына французского посланника в Мадриде.

Затем под звук рукоплесканий арена была очищена, и погибших лошадок торжественно уволокли со сцены два мавра-пажа в желтых с черным ливреях; и после краткого антракта во время которого француз-гимнаст выделывал разные штуки на туго натянутом канате, - на сцене небольшого театрика, нарочито для этого случая построенного, выступили итальянские куклы в полуклассической трагедии "Софонисба". Они играли так чудесно и жесты их были так удивительно естественны, что к концу трагедии глазки Инфанты затуманились от слез. А некоторые из детей даже плакали по-настоящему, и приходилось утешать их сластями, и даже сам Великий Инквизитор был так растроган, что не удержался и сказал Дону Педро, как ему больно видеть, что простые куклы па проволоках, из дерева и крашеного воска, могут быть так несчастны и переживать такие тяжкие бедствия.

Затем следовал африканец-фокусник, который принес с собой большую плоскую корзину, покрытую красным сукном, поставил ее посередине арены, вынул из своего тюрбана какую-то чудную красную дудку и начал на ней играть. Несколько времени спустя сукно зашевелилось, и, когда звуки дудки стали резче и пронзительнее, из-под него вытянули свои остроконечные, странной формы, головы две изумрудно-золотистых змеи и медленно стали приподниматься, раскачиваясь взад и вперед, словно растение в воде. Дети, однако, немного побаивались их пятнистых клобучков и проворных острых жал; им гораздо больше нравилось, когда у них на глазах, по воле фокусника, вырастало из песка крохотное апельсинное деревцо, тут же покрывавшееся хорошенькими белыми цветочками, а затем и настоящими плодами.

Когда же он взял веер у маленькой дочки маркизы де Лас-Торрес и превратил его в синюю птицу, которая стала петь и носиться по павильону, их восторг, их изумление не знали границ.

Очарователен был и торжественный менуэт, исполненный маленькими танцовщиками из церкви Нуэстра Сеньора Дель Пилар. Инфанта никогда еще не видала этого удивительного обряда, совершаемого ежегодно в мае в честь Пресвятой Девы перед Ее высоким престолом; да и никто из членов испанского королевского дома не входил в большой сарагосский собор с тех пор, как сумасшедший священник - многие подозревали, что он был подкуплен королевой Елизаветой Английской - пытался причастить там принца Австрийского отравленной облаткой. Инфанта только понаслышке знала о "священном танце Богородицы", как его называли, и нашла, что он действительно очень красив. Мальчики-участники танца были в старинных придворных костюмах из белого бархата; их диковинные треуголки были обшиты серебряным галуном и увенчаны большими страусовыми плюмажами, и ослепительная белизна их костюмов еще больше оттенялась смуглым цветом их лиц и длинными черными волосами. Все были очарованы важностью и достоинством, с которыми они выполняли все сложные фигуры танца, изысканной грацией их медлительных жестов и величавых поклонов, и когда они, окончив танец, сняли свои огромные шляпы с плюмажами, склоняясь перед Инфантой, она чрезвычайно любезно ответила на их низкий поклон и мысленно дала себе обет поставить большую восковую свечу перед алтарем Пресвятой Девы Дель Пилар в благодарность за доставленное ей удовольствие.

Затем на арене появилась группа красавцев-египтян - как в те дни называли цыган; они уселись в кружок, поджав под себя ноги, и тихонько заиграли на цитрах, раскачиваясь в такт музыке и едва слышно напевая что-то мечтательное и тягучее. При виде Дона Педро лица их омрачились, и некоторые из них, видимо, были испуганы, ибо, всего лишь за несколько недель перед тем он велел повесить двух человек из их племени за колдовство на рыночной площади Севильи; но хорошенькая Инфанта, слушавшая их, откинувшись на спинку кресла и мечтательно глядя большими голубыми глазами поверх своего веера, совсем пленила их; они почувствовали уверенность, что такое прелестное создание не может быть жестоким ни к чему. И они продолжали играть тихо и нежно, едва касаясь струн длинными ногтями и кивая головами, как будто в полудремоте. И вдруг, с таким пронзительным криком, что все дети вздрогнули, а рука Дона Педро стиснула агатовую рукоять его кинжала, египтяне вскочили на ноги и завертелись, как бешеные, по арене, ударяя в свои тамбурины и распевая какую-то дикую любовную песню на своем странном гортанном языке. Затем все разом кинулись на землю и лежали неподвижно, и глухой звон цитр был единственным звуком, нарушавшим тишину. Повторив это несколько раз подряд, они на миг исчезли и вернулись, ведя за собой на цепочке бурого косматого медведя, а на плечах неся несколько крохотных барбарийских обезьянок. Медведь с необычайной серьезностью встал на голову, а обезьянки проделывали всевозможные забавные штуки с двумя цыганятами, по-видимому, их хозяевами: фехтовали крохотными шпагами, стреляли из ружей, потом выстроились в ряд и начали выкидывать все солдатские артикулы - совсем как на учении королевской лейб-гвардии. Вообще цыгане имели большой успех.

Но самым забавным развлечением этого утра были, бесспорно, танцы маленького Карлика. Когда он ввалился на арену, ковыляя на кривых, коротеньких ножках и мотая огромной безобразной головой, дети подняли восторженный крик, и даже сама Инфанта так смеялась, что Камерера принуждена была напомнить ей, что хотя в Испании и не раз видали королевских дочерей, плачущих перед равными им, но чтобы Принцесса королевской крови веселилась так в присутствии тех, кто ниже ее по рождению, - это дело неслыханное.

Однако Карлик был действительно неотразим, и даже при испанском дворе, известном своим пристрастием ко всему ужасному и безобразному, такого фантастического маленького чудовища еще не видали. Да этот Карлик и выступал впервые. Его нашли всего за день перед тем; он 6егал на воле по лесу, и двое грандов, случайно охотившихся в отдаленной части пробкового леса, окружавшего город, привезли его с собою во дворец, чтоб устроить Инфанте сюрприз; отец его, бедный угольщик, был только рад избавиться от такого уродливого и бесполезного ребенка. Самое забавное в Карлике, быть может, и было то, что сам он совершенно не сознавал, как он уродлив и смешон. Напротив, он, казалось, был счастлив и весел необычайно. Когда дети смеялись, и он смеялся, так же непринужденно и радостно, и, по окончании каждого танца, отвешивал каждому из них в отдельности уморительнейшие поклоны, улыбаясь и кивая головою, как будто он и сам был одним из них, а не маленьким уродцем, которого природа как-нибудь под веселую руку создала на потеху другим. Инфантою он был очарован безмерно, не мог от нее глаз оторвать и, казалось, плясал для нее одной. И когда, вспомнив, как на ее глазах знатные придворные дамы бросали букеты Каффарелли, знаменитому итальянскому певцу, которого Папа прислал в Мадрид из собственной домовой церкви в надежде, что сладкие звуки его голоса исцелят тоску Короля, она вынула из волос красивую белую розу и, шутки ради, а также для того, чтобы помучить Камереру, с очаровательной улыбкой, бросила эту розу через всю арену Карлику, тот принял это совсем всерьез, прижал цветок к губам, уродливым и толстым, приложил руку к сердцу и опустился перед Инфантой на одно колено, причем радостная улыбка растянула рот его от уха до уха, а маленькие светлые глазки заискрились от удовольствия.

После этого Инфанта положительно не в состоянии была оставаться серьезной и продолжала смеяться еще долго спустя после того, как Карлик убежал с арены, и высказала дяде желание, чтобы танец немедленно был повторен. Камерера, однако ж, сославшись на чрезмерно палящее солнце, решила, что для ее высочества лучше будет немедленно вернуться во дворец, где для нее уже приготовлен роскошный пир, со включением настоящего пирога, какой специально подается ко дню рождения, с инициалами новорожденной из разрисованного сахара и красивым серебряным флагом на верхушке. Инфанта с большим достоинством поднялась с места, отдала приказ, чтобы маленький Карлик еще раз проплясал перед нею после сиесты и, поблагодарив юного графа Тьерра-Нуэва за устроенный ей чудесный прием, удалилась в свои апартаменты, а за нею и прочие дети, в том же порядоке, как пришли.

Когда маленькому Карлику сказали, что он будет еще раз танцевать перед Инфантой по ее личному, нарочитому приказу, он так возгордился, что убежал в сад, в нелепом восторге покрывая поцелуями белую розу и выражая свой восторг самыми дикими и неуклюжими жестами.

Цветы пришли в негодование от дерзкого вторжения уродца в их прекрасную обитель; когда же они увидали, как он скачет по дорожкам, смешно и неуклюже размахивая руками над головой, они уже не в состоянии были дольше сдерживаться.

Право же, он слишком безобразен, чтобы позволять ему играть в тех местах, где находимся мы! - восклицали Тюльпаны.

Напоить бы его маковым настоем, чтоб он уснул на тысячу лет, - говорили высокие огненно-красные Лилии и от гнева запылали еще ярче.

Ужас, прямо ужас, до чего он безобразен! - взвизгнул Кактус. - Он весь искривленный, приземистый, и голова у него несообразно велика в сравнении с ногами. При виде его я чувствую, как щетинятся мои шипы, и, если он подойдет ко мни близко, я исколю его своими колючками.

И, вдобавок, у него в руках один из моих лучших цветков! - воскликнул куст Белых Роз. - Я сам дал его нынче утром Инфанте, в подарок ко дню рождения, а он украл мой цветок у нее. - И что было силы этот куст закричал: - Вор! Вор! Вор!

Даже красные Герани, которые обычно не спесивы, - у них у самих куча всяческих бедных родственников, - сворачивались кольцом от отвращения при виде его; и, когда Фиалки кротко заметили, что, хоть он и бесспорно очень некрасив, но ведь это же не но его вина, - Герани довольно справедливо возразили, что в этом-то и заключается главный его недостаток, и нет основания восхищаться человеком потому только, что он неизлечим. Да и Фиалки, по крайней мере - иные из них, сами чувствовали, что Карлик как будто даже кичится своим безобразием, выставляя его на показ, и что он выказал бы гораздо больше вкуса, если б принял печальный, или хотя бы задумчивый вид, вместо того чтоб прыгать и скакать по дорожкам, принимая самые причудливые и нелепые позы.

Что касается старых Солнечных Часов, - особы очень замечательной и некогда указывавшей время самому Императору Карлу V, - они до того были поражены видом маленького Карлика, что чуть было не забыли отметить целых две минуты своим длинным теневым пальцем и не удержались, чтобы не сказать большому молочно-белому Павлину, гревшемуся на солнышке на балюстраде, что, мол, всем известно, что царские дети - это царские дети, а дети угольщика - это дети угольщика, и безрассудно уверять, будто это не так; с чем Павлин всецело согласился и даже крикнул: "Несомненно! Несомненно!" - таким пронзительным и резким голосом, что Золотые Рыбки, жившие в бассейне бившего холодною струею фонтана, высунули головки из воды и спросили у огромных каменных Тритонов, в чем дело и что такое случилось.

А вот птицам Карлик почему-то понравился. Они и раньше часто видали его в лесу, как он плясал, подобно эльфу, гоняясь за подхваченными ветром листьями, или же, свернувшись клубочком где-нибудь в дупле старого дуба, делил с белками собранные орехи. И они ничуть не возмущались его безобразием. Ведь и соловей, который по вечерам пел в апельсиновых рощах так сладко, что даже луна иной раз склонялась послушать его, был и сам не великий красавец; потом этот мальчик был добр к ним: в жестокую зимнюю стужу, когда на деревьях нет ягод и земля становится тверда, как железо, а волки подходят к самым воротам города в поисках пищи, он никогда не забывал о них - всегда бросал им крошки от своей краюхи черного хлеба и делил с ними свой завтрак, как бы скуден он ни был.

И птицы летали и порхали вокруг него, на лету задевая крылышками его щеки, и щебетали меж собою, и маленький Карлик был так счастлив, что не мог удержаться, - похвастался перед ними пышною белою розой и сказал, что эту розу подарила ему сама Инфанта, потому что она любит его.

Птицы не поняли ни слова из того, что он им рассказывал, но это не беда, так как они все же склонили головки набок и приняли серьезный, вдумчивый вид, а ведь это все равно, что понимать, и вместе с тем это гораздо легче.

Ящерицам он также чрезвычайно понравился; и когда он устал бегать и прилег на траву отдохнуть, они подняли возню вокруг него и на нем самом, затеяли веселые игры и всячески старались позабавить его, говоря:

Не всем же быть такими красивыми, как ящерицы - этого нельзя и требовать. И, хотя это звучит нелепо, в сущности, он уж не так и безобразен - если вы, конечно, закроете глаза и не будете смотреть на него.

Ящерицы - прирожденные философы и нередко часами способны сидеть на одном месте и размышлять, когда им больше нечего делать или когда погода слишком дождливая.

Зато цветы были чрезвычайно недовольны их поведением, равно как и поведением птиц.